Р. Дж. Гэдни - Говорит Альберт Эйнштейн Страница 2

– Если без этого никак….

– Тогда я пошла за горячим шоколадом, – говорит фрау Дюкас, будто суля ему поощрение.

Она оставляет Альберта в одиночестве, чтобы он спокойно расписался под газетной фотографией. «А. Эйнштейн, 14 марта 1954 г.»

Затем он берет лист бумаги и делает следующую запись:

В Хиросиме загублено 140 000 невинных душ. Еще 100 000 получили тягчайшие увечья. В Нагасаки погибло 74 000. В результате ожогов, травм и поражений гамма-радиацией 75 000 человек получили не совместимые с жизнью телесные повреждения. При нападении на Пёрл-Харбор погибло… сколько? Я слышал, 2500. Британский поэт Джон Донн писал: «…смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством, а потому не посылай узнать, по ком звонит колокол: он звонит по тебе». Западный мир доволен, весьма доволен. Я – нет. Удивительные достижения, о которых вам рассказывают в школе, – продукт самоотверженных усилий и бесконечного труда многих поколений во всем мире. Теперь это наследие передано в ваши руки, с тем чтобы вы чтили его, приумножали и в свой черед вручили, как положено, своим детям. Создавая общими усилиями нечто вечное, мы, смертные, обретаем бессмертие.

Фрау Дюкас возвращается с чашкой горячего шоколада. Альберт тем временем повторно набивает трубку, жестом приглашая фрау Дюкас присесть:

– Записывай, пожалуйста, Элен… письмо к Бертрану Расселу.

И начинает диктовать:

– Я всецело разделяю высказанные вами предостережения о том, что перспективы развития человечества беспредельно мрачны. Человечество столкнулось с необходимостью выбора: либо мы все погибнем, либо должны будем проявить немного здравого смысла.

Старинные часы отбивают четверть часа.

– Поэтому вот вопрос, – продолжает Альберт, – который мы ставим перед вами, – вопрос суровый, ужасный и неизбежный: должны мы уничтожить человеческий род или человечество откажется от войн? Люди не хотят столкнуться с такой альтернативой, так как очень трудно искоренить войну… С сердечным приветом, Альберт Эйнштейн.

Сбросив стоптанный шлепанец, он достает гранитный голыш, зажатый между пальцами, и придавливает им письмо Борна.

– Меня подкупил голосок этой юной особы. Кстати, об относительности. Если человек сидит рядом с милой девушкой, то вечность пролетает, как одна минута. Но посади его на раскаленную плиту – и минута покажется вечностью. Это и есть относительность. Мими Бофорт. Бофорт – примечательная фамилия.

– Чем же? – Тон фрау Дюкас предполагает, что в этой фамилии нет ровным счетом ничего примечательного.

Поворачиваясь к окну, за которым солнечные лучи пляшут в кронах деревьев, Альберт разъясняет:

– Она означает «прекрасная крепость».

На его лице вспыхнула улыбка при виде чернокожих ребятишек, играющих на улице под аккомпанемент собственной песенки.

Запевала начинает:

– А мамочка моя…

Остальные подхватывают:

– Где мамочка твоя?

Покачивая бедрами, они поют хором:

Моя мама в Теннесси.В Тенна-Тенна-Теннесси.Я не учился в школе,Но это не помеха.Когда я слышу буги,Мой танец – всем утеха.Делай раз, делай два,Кругом ходит голова.Делай раз, делай два,Кругом ходит голова.

Альберт с трудом поднимается и отплясывает буги-вуги собственного изобретения. Не оборачиваясь к фрау Дюкас, он говорит:

– Будь добра, запиши еще вот что: «Никуда не делись предрассудки, которые я, как еврей, воспринимаю особенно остро; но они не идут ни в какое сравнение с тем, как белые относятся к своим соотечественникам с более темным цветом кожи. Чем больше я чувствую себя американцем, тем больше меня мучает эта ситуация. Только высказавшись, я смогу избавиться от ощущения соучастия».

– Кому это адресовано? – спрашивает фрау Дюкас.

– Мне. Это для меня, Элен. Напоминание самому себе. И еще… то, что я сейчас скажу, должно остаться строго между нами. – Он тяжело вздыхает. – Моя личная жизнь потерпела крах. Нормальный мужчина не бросит даже падчерицу, когда та умирает от рака. А я бросил свою первую жену, и она умерла в Цюрихе. Моя дочь исчезла. Я понятия не имею, где она может быть. Мне даже не известно, жива она или нет.

– Прошу вас… нельзя допускать, чтобы прошлое подтачивало вас изнутри.

– Мой сын, мой сын… Ты же знаешь, Элен, мой младший сын Эдуард почти четверть века находится в психиатрической лечебнице. Психоанализ, лечение электрошоком – все это напрочь разрушило его память и мыслительные способности.

– Но не ваше к нему любовное отношение.

– Любовное отношение сохраняется у меня только к еврейскому народу. Ни с кем я не чувствовал такой прочной человеческой связи. Как-то я написал Елизавете, королеве Бельгии: «У меня очень скверно на душе от излишнего пиетета, который окружает всю мою деятельность. Я поневоле ощущаю себя самозванцем. Ich bin ein Betrüger». Что-то печень разболелась, мне нужен свежий воздух.

Фрау Дюкас распахивает все окна.

Слышно, как из видавшего виды четырехдверного «бьюика» доносится «Тайная любовь» в исполнении Дорис Дэй.

Альберт жестом просит фрау Дюкас поторопиться:

– Проверь по телефонной книге, Элен.

Фрау Дюкас повинуется – и выясняет, что семейство Бофорт проживает в своем родовом поместье Бофорт-Парк, расположенном в округе Фэрфилд, Гринвич, штат Коннектикут. Альберт гадает, как выглядит Мими Бофорт. В ее голосе бесспорно звучит извечное обаяние молодости. Станет ли она ему новой знакомой? А может, наперсницей. Тайной любовью, способной утешить его душу, раздираемую возрастом, болячками и недугами, мрачными предчувствиями. Солнечные лучи падают на его рабочий стол. С чувством полного умиротворения Альберт восторгается этими узорами. И начинает листать потрепанные страницы Сонаты Моцарта для фортепиано и скрипки ми минор, К. 304.

Не каждому дано найти такую нежность, такую чистую красоту и истину. Эти качества неподвластны времени. Подобно Моцарту, он считает, что разгадал все тайны Вселенной. Для нее понятие вечного на порядок выше представлений о руке судьбы и заблуждениях рода людского. С возрастом понимаешь это все отчетливее.

Взглядом он ловит мелькающие на полу тени. В их сплетениях ему видятся лица родных, друзей, близких и любимых. Создается впечатление, что все потаенные и драгоценные узы повторялись по кругу. А почти все другие просто развеялись. Так повелось с самых ранних пор. Еще давным-давно. Декабрьским утром 1944 года, в одиннадцать тридцать, когда в результате одного из самых мощных авианалетов антигитлеровской коалиции был разрушен дом Б135 по Банхофштрассе в его родном Ульме. Как-то раз он написал корреспонденту, чье имя уже не мог вспомнить: «Время обошлось с ним еще более сурово, нежели со мной».

«Есть ли там, – задумывается Альберт, – хоть что-нибудь от старого Ульма? Что с моими друзьями и любимыми, с теми, кто, оставив след в моей жизни, сформировал меня? Меня – самое известное в мире лицо.

Я был тронут до глубины души, когда жители Ульма предложили переименовать улицу, где я жил, в мою честь. Вместо этого нацисты назвали ее Фихтештрассе в честь Иоганна Фихте, чьими трудами зачитывался Гитлер наряду с другими нацистами, от Дитриха Эккарта до Арнольда Фанка».

После войны улицу все же переименовали в Эйнштейнштрассе. Альберт всегда улыбается, вспоминая свой ответ бургомистру, который сообщил ему эту весть. «Моим именем названа улица. Хорошо, что я не имею отношения ни к чему, что бы там ни произошло. Памятуя о судьбе еврейского народа в нацистской Германии, я нисколько не жалею, что в свое время отказался от немецкого гражданства именно в Ульме».

Он берет ручку и записывает:

Как и вы, я не в силах подправить свое место рождения. Но могу подправить историю своих любовных похождений юности. Религиозный рай молодости представлял первую попытку освободиться от пут «только личного», от существования, в котором господствовали желания, надежды и примитивные чувства. Там, вовне, был этот большой мир, существующий независимо от нас, людей, и стоящий перед нами как огромная вечная загадка, доступная, однако, по крайней мере отчасти, нашему восприятию и нашему разуму. Изучение этого мира манило как освобождение, и я скоро убедился, что многие из тех, кого я научился ценить и уважать, нашли свою внутреннюю свободу и уверенность, отдавшись целиком этому занятию. Мысленный охват в рамках доступных нам возможностей этого внеличного мира представлялся мне, наполовину сознательно, наполовину бессознательно, как высшая цель. Те, кто так думал, будь то мои современники или люди прошлого, вместе с выработанными ими взглядами были моими единственными и неизменными друзьями. Дорога к этому раю была не так удобна и завлекательна, как дорога к религиозному раю, но она оказалась надежной, и я никогда не жалел, что по ней пошел. За исключением, пожалуй, того факта, что на земле вряд ли осталось хоть одно разумное существо, которое не знает моей физиономии.