Джон Бойн - Незримые фурии сердца Страница 3

– Я думаю, скоро узнаем. Вам до конца?

– Не поняла?

Парень покраснел от горла до кончиков ушей, причем впечатляла быстрота этой метаморфозы.

– Вы едете до Дублина или выйдете раньше? – поспешно поправился он.

– Хотите пересесть к окну? – спросила мать. – Да? Пожалуйста, мне все равно, где сидеть.

– Нет-нет, я просто так спросил. Мне и здесь хорошо. Если только вы не собираетесь угоститься бутербродом с яйцом.

– У меня вообще нет еды. К сожалению.

– В моем чемодане лежит кусок буженины. Могу вам отрезать, если хотите.

– Я не смогу есть в дороге. Стошнит.

– Позвольте узнать ваше имя?

Мать помешкала:

– А на что вам?

– Чтоб обращаться к вам по имени, – сказал парень.

Только сейчас мать разглядела, какой он симпатичный.

Лицо прямо девичье, рассказывала она. Чистая кожа, не познавшая унижения бритвой. Длинные ресницы. Непослушные светлые пряди, падающие на лоб и глаза. Что-то в его облике говорило, что он не представляет никакой угрозы, и мать наконец смягчилась, отбросив настороженность.

– Кэтрин, – сказала она. – Кэтрин Гоггин.

– Рад знакомству. А я Шон Макинтайр.

– Вы из Дублина, Шон?

– Нет, я живу неподалеку от Баллинколлига. Слыхали о таком?

– Слышала, но бывать не бывала. По правде, я вообще нигде не бывала.

– Ну вот, теперь побываете. В Большом чаде.

– Да, побываю. – Мать посмотрела на проплывавшие за окном поля, на ребятишек, которые скирдовали сено и, подпрыгивая, махали автобусу.

– Часто туда-сюда скачете? – помолчав, спросил Шон.

– Что я делаю? – нахмурилась мать.

– Я про Дублин. – Шон схватился за лицо, и сам, видимо, недоумевая, почему всякий раз что-нибудь да ляпнет. – Вам часто приходится туда-сюда ездить? У вас там родственники?

– У меня ни одной знакомой души за пределами Западного Корка. Еду в полную неизвестность. А вы?

– Я там никогда не бывал, но вот дружок мой месяц назад туда отправился и тотчас получил работу в пивоварне Гиннесса. Говорит, и для меня местечко найдется.

– Работники-то, поди, не просыхают.

– Нет, там с этим строго. Начальство и все такое. Мастера следят, чтоб никто не присосался к портеру. Приятель вот говорит, там дуреешь от одного только запаха хмеля, ячменя и дрожжей. Этим запахом, говорит, пропитаны все окрестные улицы и тамошние жители ходят точно поддатые.

– Значит, напиваются задарма, – сказала мама.

– Друг говорит, через пару дней к запаху привыкаешь, но сперва мутит здорово.

– Мой папаша обожает «Гиннесс». – Мать припомнила горький вкус напитка из бутылки с желтой этикеткой – иногда отец ее приносил пиво домой, и однажды она втихаря его отхлебнула. – Вечером по средам и пятницам он в пабе как часы. В среду позволяет себе только три пинты и приходит домой не поздно, но уж в пятницу напивается вдрызг. Домой заявляется часа в два ночи, будит мать и требует, чтоб ему подали сосиски и кровяную колбасу. А если мама откажет, дерется.

– У моего папани всю неделю пятница, – сказал Шон.

– Потому вы и решили уехать?

Шон пожал плечами, долго молчал и наконец ответил:

– Отчасти. По правде, дома у нас маленько неспокойно. Лучше было уехать.

– А почему неспокойно? – заинтересовалась мать.

– Знаете, я бы оставил это при себе, если вы не против.

– Конечно. Не мое собачье дело.

– Не в том смысле.

– Я знаю. Все нормально.

Шон хотел что-то сказать, но ему помешал мальчуган в индейском головном уборе: парнишка стал взад-вперед носиться по проходу, издавая боевые кличи, от которых содрогнулся бы и глухой. Если пацана не уймут, рявкнул водитель, автобус развернется назад в Корк и черта лысого кто получит свои деньги обратно.

– А что вас, Кэтрин, погнало в столицу? – спросил Шон, когда порядок восстановился.

– Я скажу, если обещаете не поносить меня. – Мать вдруг почувствовала, что этому незнакомцу можно довериться. – Сегодня я уже наслушалась злых слов, и, честно говоря, у меня нет сил для новой порции.

– Вообще-то я стараюсь избегать злословья, – ответил Шон.

– Я жду ребенка. – Без тени смущения мать посмотрела ему прямо в глаза. – Но мужа, который поможет его вырастить, не имеется. Излишне говорить, какая буча поднялась. Мать с отцом выгнали из дома, а священник велел навеки убраться вон, дабы не марать поселок.

Шон кивнул, однако теперь, несмотря на щепетильность темы, не покраснел.

– Такое, видимо, случается, – сказал он. – Все мы не без греха.

– Вот он безгрешен. – Мать показала на свой живот. – Во всяком случае, пока что.

Шон улыбнулся и перевел взгляд на дорогу; оба надолго замолчали – может, задремали или только притворились спящими, чтобы остаться наедине со своими мыслями. Как бы то ни было, прошло больше часа, прежде чем мать вновь посмотрела на своего спутника и легонько коснулась его руки.

– Ты что-нибудь знаешь о Дублине? – спросила она. Видимо, до нее дошло: она же понятия не имеет, что ей делать и куда идти по прибытии на место.

– Я знаю, где находится Дойл Эрен[2], знаю, что Лиффи протекает через центр города, а универмаг «Клери» расположен на большой улице имени Дэниела О'Коннелла[3].

– Такая улица есть в любом графстве.

– Верно, как и Торговая и Главная.

– А еще Мостовая.

– И Церковная.

– Избави бог от Церковных улиц. – Мама рассмеялась, Шон тоже – юная парочка веселилась собственной крамоле. – За это я попаду в ад, – сказала мать, отсмеявшись.

– Все мы туда попадем. Уж я-то в самое пекло.

– Почему это?

– Потому что я плохой. – Шон подмигнул, и мать снова рассмеялась.

Ей захотелось в туалет, и она подумала, сколько еще терпеть до остановки. Позже мама рассказывала, что за все время ее знакомства с Шоном это был единственный момент, когда ее вроде как к нему потянуло. Мать представила, что из автобуса они выйдут влюбленной парой, через месяц поженятся и будут растить меня как своего общего ребенка. Что ж, мечта сладкая, но она не осуществилась.

– Что-то не похож ты на плохого парня, – сказала мать.

– Ты меня не видела, когда я разойдусь.

– Ладно, учту. А расскажи о своем друге. Сколько он, говоришь, живет в Дублине?

– Уж больше месяца.

– Давно его знаешь?

– Давненько. Познакомились пару лет назад, когда его отец купил ферму по соседству с нами, и с тех пор мы не разлей вода.

– Наверное, так, раз он подыскал тебе работу. Многие думают только о себе.

Шон кивнул, посмотрел в пол, затем – на свои ногти, потом – в окно.

– Портлаоз, – прочел он мелькнувшую вывеску. – Подъезжаем.

– У тебя есть братья или сестры, которые будут по тебе скучать? – спросила мама.

– Нет, я единственный ребенок. После меня мама больше не могла рожать, и отец ей этого не простил. Гуляет, знаешь, налево. У него несколько любовниц, но никто ему слова не скажет, потому как священник наш заявил, что мужчине потребна многодетная семья, а бесплодное поле никто не возделывает.

– Надо же, какая прелесть, – усмехнулась мама, но Шон нахмурился. Плохой-то плохой, однако потешаться над церковниками он не привык.

– А у меня шесть братьев, – помолчав, сказала мать. – У пятерых в башке солома вместо мозгов. А самый младший, Эдди, с кем я хоть как-то общаюсь, готовится стать священником.

– Сколько ему лет?

– Семнадцать, он на год старше меня. В сентябре поедет в семинарию. Не думаю, что ему это в радость, поскольку он жуткий бабник, уж я-то знаю. Он, понимаешь, самый молодой, а ферму уже поделили два старших брата, два средних станут учителями, пятый ни на что не годен – у него мозги набекрень, и потому для Эдди ничего другого не остается. – Мать вздохнула. – Все, конечно, ужасно всполошились, а я теперь ничего не увижу. В смысле, его приезды на каникулы, семинаристскую форму, его возведение в сан епископа. Как думаешь, падшие женщины могут посылать письма своим братьям-семинаристам?

– Об этом я ничего не знаю, – покачал головой Шон. – Можно один вопрос, Кэтрин? Но если не захочешь отвечать, пошли меня ко всем чертям.

– Ладно, валяй.

– А отец ребенка не желает… так сказать, разделить ответственность?

– Он считает, что уже разделил. И вне себя от радости, что я убралась с глаз долой. Если б всплыло, кто он такой, случилось бы смертоубийство.

– И ты совсем не обеспокоена?

– Из-за чего?

– Как справишься сама.

Мать улыбнулась. Мелькнула мысль, приживется ли в огромном Дублине такой простодушный, добрый и даже слегка наивный парень.

– Конечно, я обеспокоена, – сказала мама. – До одури. Но еще и взбудоражена. Мне претило жить в Голине. Это к лучшему, что я уехала.

– Я тебя понимаю. Западный Корк творит с тобой черт-те что, если в нем задержаться.

– А как зовут твоего приятеля? Того, что в «Гиннессе»?

– Джек Смут.

– Смут?

– Да.

– Ужасно странная фамилия.

– Кажется, в родне у них голландцы. В смысле, когда-то были.

– Как думаешь, он смог бы найти работу и для меня? Может, что-нибудь в конторе.