Паскаль Рютер - Барракуда forever Страница 5

Свидетельство, выданное судьей, вставленное в рамочку, заняло место на стене чуть в стороне от фотографий боксерских поединков. Наполеон в белых атласных трусах словно парил в воздухе, пружиня на легких мускулистых ногах. Сжав челюсти, он сыпал апперкотами, прямыми ударами или, приняв защитную стойку, отбивал хук противника. Непобедимый – ни одного нокаута.

– Прислушайся, Коко…

Я изо всех сил напряг слух.

– Слышишь, как ревет толпа? Слышишь крики? И удары кулаков, да?

Я слышал только негромкое бульканье воды, бегущей по сточной трубе, но все равно кивнул.

Наполеон в упоении рассматривал на снимках свое лицо.

– Я ни капельки не изменился. Да, Коко, время меня пощадило.

– Да, дед, ты совершенно не изменился. И вообще никогда не изменишься. Ты ведь правда не изменишься, да?

– Ни за что. Обещаю.

Наполеон замер у фотографии Рокки. Он прищурился и передернул плечами.

Квадратное лицо, сжатые губы, крепко сомкнутые челюсти. Плечи, блестящие от пота. Кулаки в защитной позиции у самых щек. Рокки. Великий Рокки, его последний соперник.

Наполеон вздохнул:

– Взять реванш? Этот разбойник Рокки обвел меня вокруг пальца. Он вскоре умер. От какой-то дурацкой хвори, не помню точно какой. Представляю себе, как он надо мной потешается. Надул меня, подлец!

Наполеон счел, что на сегодня мы достаточно потрудились и теперь ему нужно позвонить.

– Недотыке, – пояснил он.

Глава 6

Нетодыка – это мой отец.

Долгое время я не понимал, что может означать это загадочное слово. Я думал, что это, наверное, какое-то ласковое прозвище любимого сына. Но с тех пор, как я повзрослел достаточно, чтобы оценить его тонкие нюансы, мне всякий раз делалось не по себе, когда дед его произносил. Меня коробило от язвительности этого слова, и я чувствовал себя обиженным заодно с отцом.

– Алло, это ты? Мы с твоим сыном едем в боулинг, – сообщил он, подмигнув мне. – Когда вернемся? Откуда я знаю. Что ты спрашиваешь? Ты разве не в курсе, что у меня никогда не было часов? Те, что ты мне подарил? Я их посеял. Или продал, не помню точно. Ты же знаешь, боулинг – дело такое: когда начинается, это понятно, а вот дальше – как пойдет. Ну да, откуда же тебе знать. Уроки? Да, сделали. – Дед прикрыл трубку рукой и шепнул мне: – Какой зануда! Собирайся, сейчас поедем. – И продолжал: – К контрольной по грамматике? Конечно. Про диктант тоже помним, еще бы. Все в лучшем виде.

Тем временем я достал шар и наши ботинки для боулинга. Наполеон повесил трубку и произнес:

– Видишь, Коко, пришлось соврать недотыке. Только об уроках и думает. К счастью, ты на него не похож.

Сердце у меня сжалось. Мы не всегда похожи на тех, кем восхищаемся.

Наполеон натянул черную кожаную куртку, и мы вышли из дому, оставив ключи под ковриком. Он распахнул передо мной дверцу машины:

– Прошу вас, месье, садитесь.

У деда был свой собственный шар, черный, блестящий, очень тяжелый, с надписью по-английски Born to win – “Рожденный побеждать”. Те же слова были вышиты белым на его боксерских перчатках. Он находил, что в этом есть шик и элегантность.

Он пристрастился к боулингу от скуки, после того как бросил бокс, и вскоре стал блистать на дорожке, как прежде на ринге.

– Точность, гибкость, изящество – таковы три заповеди боулинга, – говорил он. – То же самое относится и к игре в шарики!

Он поставил свой “пежо”, заняв почти три парковочных места. И мы вошли в зал.

В тот вечер дед был в прекрасной форме. Делал короткий разбег, затем грациозный широкий шаг, как будто раскрывал пару легких ножниц. Шар с неохотой покидал его, как будто не желая расставаться с его пальцами, а потом скользил вперед так красиво, так мягко, словно на воздушной подушке, не касаясь пола. Результаты высвечивались на экране с танцующей девушкой в голубом купальнике. После десятка страйков подряд вокруг нас стали собираться люди.

Наполеон сосредоточился было перед “броском века”, но тут посреди благоговейного молчания прозвучал чей-то голос:

– Шар не урони, старичок.

Дед замер на месте. Подбрасывая в руке шар, он пробежал взглядом по зрителям. Группа насмешливых молодых людей явно решила закончить вечер в больнице. Наполеон усилием воли сдержал себя, сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться, потом вернулся на место, готовясь к разбегу.

– Коньки не отбрось, дедуля! – бросил второй парень.

Вокруг нас сгустилась тишина. Дед положил шар, прочистил горло. Оглядел всех неприязненно и надменно.

– Пойдем, Коко, – громко проговорил он, – мы уходим. Здесь воняет.

– А потом? – спросил меня Александр на следующий день. – Чем все закончилось? Расскажи, что было дальше.

– Тебе интересно? – спросил я.

– Да-да! Ну давай, рассказывай!

– Так вот. Было уже темно, пришли мы на паркинг, а там нас ждет целая банда. Такие, знаешь, парни, которые пальцами хрустят.

– Ой, ужас! – воскликнул Александр. – И вы вернулись в боулинг?

– Ничего подобного. Дед просто им сказал: “Обычно я задаю трепку противнику один на один. Но сегодня сделаю исключение. С кого начнем?”

– А ты где в это время был?

– Сидел себе спокойненько на капоте “пежо” и сторожил дедушкин шар. Как будто смотрел кино, только попкорна не хватало!

– И тебе не было страшно? Я имею в виду, за дедушку не было страшно?

Я расхохотался:

– Страшно? С чего это? Он мне сказал только: “Извини, придется задержаться. Всего на пару секунд, и сразу поедем”. Бац-бац! – и он их всех уложил, одного за другим, прямо так, запросто. Видел бы ты, как он их отметелил! Парни корчились на земле и стонали, а дед сказал: “А теперь, если вам дороги ваши задницы, валите отсюда!”

– И что?

– И они свалили.

– Класс! – выдохнул Александр. – Ты так здорово рассказываешь!

Александр Равчиик упорно не желал говорить о своей семье, как и о том, почему они решили переехать в тот момент, когда учебный год уже начался. Было понятно, что он терпеть не может, когда люди лезут в его прошлое, и боится этого. Однако (а может, как раз по этой причине) большинство ребят в школе изводили его расспросами. Откуда ты? Чем занимаются твои родители? А у тебя есть и папа, и мама?

Я восхищался его искусством уходить от ответов. В этом он проявлял почти такое же мастерство, как в игре в шарики. Впрочем, одноклассникам это быстро надоело, они поняли, что ничего не добьются, и мстили ему, полностью его игнорируя, словно его и нет вовсе. Александра считали странным еще и из-за его необычного увлечения, которое, по общему мнению, было отвратительным, а во мне разжигало любопытство: он наблюдал за насекомыми, следил за их передвижениями, во время переменок защищал, не пуская их туда, где постоянно ходили школьники. Он знал их научные названия, и мне казалось, что они звучат так же ярко, утонченно и поэтично, как эсперанто Наполеона: жесткокрылые, бронзовки, мантикоры, жуки-олени.

Мы много времени проводили вдвоем, даже просто по дороге в школу и обратно. Дружба наша еще больше окрепла, когда он понял, что я не собираюсь расспрашивать его о семье. Что касается проигранных шариков, то мне не хватало духу о них заговаривать. Я смирился с тем, что теперь они не мои, а потому лучше о них забыть.

Но в тот вечер после разговора о подвигах Наполеона в боулинге, к моему удивлению, он достал из кармана мешочек, открыл его и запустил в него руку.

– Мне очень нравится, когда ты рассказываешь о приключениях своего дедушки. Ты рассказываешь гораздо лучше, чем играешь. Возьми шарик.

– Но…

– Бери же, бери! Ты мне потом еще расскажешь.

Глава 7

Отец с утра пораньше отправлялся в свой банк, так что мы мало виделись. Еще лежа в кровати, я слышал, как отъезжает его машина. Он прогревал мотор, регулировал громкость приемника, потом машина трогалась с места, шурша колесами по гравию. Этот отработанный до мелочей ритуал меня успокаивал. Когда я вставал, мама уже вовсю орудовала карандашами, и у меня порой создавалось впечатление, будто она всю ночь так и не выходила из своей маленькой мастерской, оборудованной наверху, в дальнем конце чердака, и напоминавшей корабельную каюту. Только я мог стоять в ней во весь рост, да и то лишь посередине. Мне очень нравилось там копаться, вдыхая запахи клея, лака, пастели и красок.

Мама пыталась устроиться на обычную работу со строгим расписанием и начальниками, которых следовало уважать, но всякий раз ее через несколько недель увольняли. Иногда за то, что она опаздывала или уходила раньше, иногда – оттого что она рисовала на всех папках и документах или засыпала, положив голову на рабочий стол. Но чаще всего это случалось потому, что стоило ей наняться на службу, как она теряла дар речи. Тут уж ничего было не поделать: она не могла выжать из себя ни единого слова. Просто не была приспособлена к миру работы.