Рубака-парень - Алексей Иосифович Ходанов Страница 11

— Вот такая песня, — сказал Володя, и глаза его потеплели. — Понравилась, да?

На следующий день я позвонил ему и напомнил про повесть.

— У вас был чудесный вечер — сказал Володя. — Я и Марине рассказал. Она рядом. Вам от нее привет. Мы обязательно к вам придем.

О повести ни слова.

Вскоре он позвонил и пригласил на спектакль «Добрый человек из Сезуанна»:

— Ввели на роль летчика. Билеты я вынесу.

У театра была привычная толпа, когда мы с женой подошли к условленному месту, и вдруг возник он, ослепительный Володя Высоцкий, в голубом джинсовом костюме На несколько минут мы невольно приобщились к его славе, став объектом восторженно-нервного внимания.

Этот миг запечатлелся в моей памяти яркой цветной фотографией: Володя на фоне старых московских домов задумчиво облокотился на железные ограждения…

— Меня ведь ни разу еще не печатали… Так, может, «Крокодил»? А что? Ладно, не будем о делах. После спектакля — я у вас.

Но в середине спектакля у него поднялась температура, обложило горло. Однако свою кульминационную песню «День святого «Никогда» он исполнил на таком высочайшем эмоциональном накале, что буквально перекрыл ею этот прекрасный спектакль.

Когда он вышел на улицу, у него был просто измученный вид.

— Чудом доиграл. Ничего не заметили? Слава Богу. Вам действительно понравилось? Извините, поеду к мачехе. Когда заболеваю, всегда еду к ней. Она мастерица лечить.

Володя так и не принес в «Крокодил» обещанную повесть: болезнь, срочные дела, сутки, переполненные работой, гастроли, концерты, съемки…

Через несколько дней после нашей несостоявшейся встречи — свадьба с Мариной, и новые заботы, уже семейные.

Повесть, как видно, отодвинулась на потом, и я, каюсь, каюсь, каюсь, не проявил настойчивости, надеясь, что все само собой образуется, что знакомство будет продолжаться вечно.

А ведь «Крокодил» мог бы быть Володиным дебютом.

Мог бы…

ЛИРИКА САТИРИКА

МОСКОВСКИЕ КОМАНДОРЫ

Наш катер проваливается в водяные овраги, тяжко взбирается на стекловидные холмы, его старенькое залатанное тело содрогается от немашинных усилий, и мы все дальше и дальше уходим от Москвы. Вот еще на один Тверской бульвар удлинился наш путь, а вот — на целый Ленинский проспект… Где ты, Москва, в которой так много слилось и отозвалось? Где эта улица, где этот дом?

Если засечь наши координаты и провести ногтем от невидимой миру точки до Москвы, то ноготь болезненно нагреется, а каково же лететь, ждать, ехать, ждать, идти, ждать, плыть, ждать, а потом все наоборот?

Мы идем на остров Медный, идем без лоцманской карты, и не учтенные никем рифы счастливо проносятся мимо; для наших близких, узнай они об этом, такой вояж — безумная затея, для командорских жителей — обыденная поездка к соседям.

На океан опускается беспокойная беззвездная ночь, и вскоре крохотный лучик от носового фонаря ломается о базальтовую тьму, и мы вроде бы в черной дыре и как бы зависли над бездной.

Ледяной соленый ветер ревет, как взбесившийся секач, а пулеметные очереди дождевых капель разукрашивают лицо синяками.

Зеленый, синий, черный, белый, коварный, могучий, капризный океан. Беспокойный Тихий океан.

Серо-голубыми китами плывут по тундре тучи, задевая за крыши домов, по-хозяйски укладываясь меж сопок.

И снежные бабы, и мшистые скалы, и дождь, и комары… Все вместе, все сразу…

Грохает тысячетонным кулаком о вязкий береговой песок прибой — гу-уап! — катятся каменные глыбы на белую скатерть слежавшегося снега. Он не тает, этот командорский снег, он лежит здесь от зимы до зимы, и ни дождь, ни прибой, ни кратковременное солнце — ничто не может растопить его.

Конец лета — начало осени.

Самый обычный день.

А я живу близ Никитских ворот, в переулке с легкомысленным названием Скатертный. Когда-то здесь, говорят, жили умелые женщины, которые ткали и вышивали скатерти, но время сурово обошлось с ними, передав полномочия умелиц фабрикам и комбинатам. Только вот с названием переулка ничего не могло поделать.

Я родился и вырос в доме, который серой скалой возвышается в ряду коренастых каменных монстров. Но это только казалось, что дом — скала. Дом был живой, он ласково щурился на меня зеркальными глазами венецианских окон в солнечные дни и согревал своим дыханием в лютый мороз.

О, это было особое дыхание, словно дом только что накурился капитанского табака, отведал борща с молодым чесноком и корицей, надушился «Шипром», облачился в старенький коверкотовый костюм, пересыпанный нафталином… Если добавить еще слабый запах столярного клея, приправленный подвально-кошачьей сыростью, — это и будет то самое загадочное в своем постоянстве дыхание домов-стариков, которое сразу чувствуешь, стоит только войти в подъезд.

Сколько себя помню, дом никогда не менялся, хотя время от времени кто-то незаметно подкрашивал его все той же мрачно-серой краской, словно исполняя странное завещание бывших домовладельцев.

Сколько себя помню, мне всегда казалось, что живу я в этом доме один — никогда и нигде не видел своих соседей. И всегда, когда бы я ни возвращался, дом встречал меня гулкой тишиной пятиметровых сводов подъезда.

Непонятно отчего, но график моего прихода и ухода никогда не совпадал с графиком соседей.

Иногда, поднимаясь на свой второй этаж, я слышал за плотными дверями квартиры напротив вроде бы веселую музыку и дружные восклицания похоже было, что кто-то женился или отмечал юбилей. Иногда мне казалось, что где-то как бы билась посуда и раздавались сердитые голоса. Как видно, кто-то разводился или выяснял отношения.

Мне всегда казалось, что дом появился вместе со мной, но однажды в какой-то старой хронике я неожиданно увидел свой переулок, да так отчетливо, словно, идя по обыкновению домой, вдруг вышел на него со стороны Арбата. Все было так, как и теперь, кроме брусчатки, покрытой лаком прошедшего дождика, да кадки с пальмой как раз возле моего подъезда. И еще рядом с подъездом стояла толпа незнакомцев в смешных котелках. Все отчаянно двигались, как это бывает в немых