Диана Виньковецкая - Горб Аполлона: Три повести Страница 19

— «Нам утро гор туман несёт…», — процитировал я, чтобы показать другу, что его сборник дошёл до меня и я люблю его стихи.

— Всё сам увидишь, когда приедешь ко мне на тот берег…

И я приехал.

— Ты хорошо добрался? Ты проголодался? Проходи, мой друг. Давай обниматься! — оживлённо приветствовал меня Саша в своём доме.

Вошёл в большую гостиную, и показалось, что я попал в холостяцкую мастерскую. По стенам стояли ряды картин, подрамников, холстов. В углу стоял громадный мольберт, а рядом стол с банками красок, кистей и другим художественным хламом. На полу на ковре лежали газеты, и на них сушился свеже–зарисованный холст. Все стены комнаты и даже коридор завешаны картинами.

Бросились в глаза кричащие цвета и архаические изображения. На картинах сочетание таланта и бессмысленности.

Мне было несколько не по себе, я не хотел смотреть на стены и стоял в некотором недоумении.

— Знаешь, Витя, это картины Эвелины, она очень способная. Её картины будут продаваться. Я стараюсь дома всё делать сам. Что там моя профессорская зарплата… Я не успел ничего возразить и заметить, как дверь открылась и вошла другая — брюнетка с серьгами испанско— экзотического вида. Сразу вспомнились строчки:

«Обжигаешь и в трепет бросаешь…» Лицо интересное, матовое, с тёмно— фиолетовыми глазами и большими ресницами. Чёрная с зелёными цветочками шёлковая полупрозрачная юбка, собранная в талии кожаным поясом, в сочетании с оранжевой прилегающей кофточкой делали её похожей на испанских танцовщиц, не хватало только веера и кастаньет. Саша мне писал, что она закончила испанское отделение университета, и нельзя было не заметить, что весь её облик подчёркивал интерес к Испании. Она протянула мне свою пухлую, стиснутую бирюзовым браслетом, руку с оттопыренными пальчиками, будто собираясь меня пригласить на танец, и искоса обольстительно взглянула из‑под полуприкрытых век. Произнесла своё имя с актёрским придыханием: «Эвелина» и, чувствуя всевластность своей женственности, кокетливо склонила голову и широко раскрыла глаза. Я опешил, стараясь скрыть своё изумление. Сразу же достал приготовленный мною подарок — серебряные серьги и подвеску с янтарём, в котором сидели две мухи. Она восхитилась и сразу же надела. Застывшие в янтарной смоле мухи вдохновили её, она захотела обязательно нарисовать мух, одетых в янтарь.

Мне показалось, что при её появлении Саша сразу как— то переменился, с лица исчезло оживление, появилось что— то печальное во всём его виде. Он перестал меня обнимать и отчуждённо сказал, что должен показать мне комнату, где мне располагаться. Я был поражён его переменой, но отогнал это наблюдение. Саша позвал меня наверх, в небольшую комнату, где на стенах тоже висело несколько Эвелининых творений.

Когда я спустился вниз, Саша пошёл заглянуть в кухню, а Эвелина, приняв непринуждённую позу и изображая безразличие, сразу стала показывать мне свои картины. Она переходила от одной к другой.

— Ну вот, посмотрите, в этой картине я выражаю мысли Марселя Пруста… А этот портрет… я считаю одним из лучших портретов Набокова… Столько вокруг бабочек! А вот за эту картину мне предлагали…

Я молча смотрел и на мысли Пруста, и на бабочек Набокова и думал: «Видно по картинам, что в ней какой‑то внутренний разлад, и можно только удивляться, почему Саше они нравились? Сексуальность, как звук, разносится по всему полотну. В картинах изображены её сексуальные фантазии и сны. Все фигуры расплывчаты, стилизованы, двусмысленны».

Саша, войдя с подносом, заметил:

— Это талантливо? — Прозвучал оттенок вопроса. Я не хотел услышать этого вопроса и не хотел отвечать. Но Саша спокойно повторил свой вопрос.

Мне не раз приходилось сдерживать свои оценки, не причинять неприятных ощущений авторам, и на этот раз я отозвался как можно ласковее:

— В них есть непосредственность, иллюзорность, и если к таланту Эвелины приложить учёбу у мастеров, то может получиться вполне… Я никак не мог подобрать слова, как «вполне»? И сказал: «пристойно». — А затем добавил несколько тяжеловесную, профессорскую, книжную фразу:

— Как известно, ничто великое не импровизировано, трудом создаются лучшие произведения гениев. Талант нуждается в знаниях».

Лицо Эвелины, до сих пор выражающее пьянящее блаженство, молниеносно преобразилось, искривилось и приняло притворно–оскорблённое выражение:

— Вы ничего не смыслите в живописи! Эти профессора своих студентов ничему не могут научить! — отрывисто и вызывающе сказала она и смерила меня гневным взглядом.

Саша попытался её успокоить, говоря ласковым голосом:

— Эвелина, все совершенствуют свои произведения. Это — часть работы. Один из Людовиков говорил: «Власть королей приобретается трудом», и процитировал свои любимые строчки: «Искусство есть, искусство, есть искусство, но лучше…»

Она же демонстративно уверенно–летящей походкой вышла из комнаты, давая понять, что ей совсем не понравились мои высказывания.

— Витя, она не намеренно это сделала. Не обращай внимания, она отходчива, но у неё такой вспыльчивый характер.

Саша о чём‑то напряжённо задумался и замолчал. Мне показалось, что он больше говорить на тему искусства не хочет. Я тоже молчал, но про себя подумал: «Почему бы не заняться домоводством? Быть хозяйкой дома. Почему не учиться? Художников предостаточно. Откуда столько претензий? У неё нет того, что называют художественной жилкой, кишок, чтобы выражать линиями и тонами, что хочешь сказать. Хотя при обдумывании могут и развернуться её способности».

Эвелина вернулись довольно быстро. Принесла сигареты, взяла рюмку и, раскрыв глаза как ни в чём ни бывало, стала расспрашивать меня про Нью–Йорк, про музеи. Она была весела, непринуждённа, как будто не было ни картин, ни мнений, и она смотрела на меня просяще–извиняющим взглядом. Как легко она поддаётся настроениям. На её лице появилось очаровательноласковое выражение, и всем своим видом она высказывала всяческое ко мне расположение. Может быть, она искренне раскаивается в своей невежливой реакции? Но этого нельзя сказать наверняка, ведь лица некоторых женщин обладают тайной подделки — кажется, тебя обожают, но если ты сделаешь хоть какую‑нибудь самую маленькую оплошность, то на красивых пальчиках в секунду покажутся коготочки и нежное выражение моментально перейдёт в злобное.

Мы сели за стол, Саша подавал еду, оказывается, он сам её приготовил. Я не мог не восхититься его кулинарными изысками.

— Я не знал за тобой такие способности. Ты не уступаешь папашке Дюма. Из маленьких кусочков курицы ты сотворил такое восхищение.

Эвелина приутихла, посматривала на меня подозрительно, мало ела, но много курила. Потом встала из‑за стола, посуетилась около холстов с этюдами, один из них потёрла губкой. Без всякой надобности перебрала кисти, с нервной торопливостью покопалась в каких‑то бумагах и вдруг произнесла: «Я пойду на йогу», а затем мгновенно исчезла за дверью. Саша сам убрал всё со стола.

Некоторое время мы обсуждали его новые мысли про языки, про связь их с сознанием, пока не пришёл Сашин аспирант — Марк, человек приятной наружности. Саша встретил его с шуткой. Начался разговор об университетских делах, о студентах. Марк был заядлый спорщик, он всем своим мыслям придавал столько значительности, я сначала возражал, но он меня перебивал, и убедившись, что мы не поймём друг друга, я замолчал и только слушал.

— Видели ли вы выставку? Читали ли вы последний номер? Можно ли сравнить?

— Я не знаток и не могу говорить о достоинствах. Я в этом плохо понимаю.

Я удивился тому, как Саша, не напуская на себя желание казаться скромным, принижает свои способности. Почему? Он так широко образован, во всё глубоко вникает, но почему тушуется? Может быть, это американизация? И так профессора разговаривают со студентами?

Я долго не мог заснуть в эту ночь и лежал с открытыми глазами. Как удивительно устроена жизнь! Вспоминал отдельные подробности нашего детства, какие‑то отрывки… А странно–неприятные произведения Сашиной жены смотрели на меня со стен. Я давно погасил свет, и старался не глядеть на них, но комнатка была маленькая, и некуда было деться, никуда не отвернуться от этих тел, грубо намалёванных фигур, ядовитых красок. Куда ни посмотрю — они глядят, просто лезут в душу. Как с ними примириться? Я не знал до этого, что такое бессонница, а тут никак не мог успокоиться. Полуголый мужчина обнимался с голой женщиной. Я проникся сочувствием к Саше: наверно, эти картины нужно хорошо полюбить, чтобы с ними сосуществовать. Утром я посмеялся вместе с Сашей над своими ночными видениями.

— Голые тела всю ночь меня преследовали… Не мог заснуть.

— Вот так испытывай на себе воздействие искусства! — пошутил Саша.