Диана Виньковецкая - Горб Аполлона: Три повести Страница 20

— Вот так испытывай на себе воздействие искусства! — пошутил Саша.

Я несколько дней гостил у них и присутствовал при ярких сценах, приоткрывших мне кое‑что в жизни моего друга. Я стал свидетелем проявлений страстной натуры Эвелины, во власти которой находился Саша.

В один из вечеров мы поехали в окрестности Лос— Анджелеса в дом к их американским друзьям, где была «парти» с танцами. Было довольно скучно, как всегда бывает на больших собраниях малознакомых людей. Бессмысленные мелкие разговоры занимали и не занимали гостей, но без этого нельзя, таково свойство этих собраний. Мне же было любопытно смотреть на иностранную вечеринку, где не пили, не курили, не спорили, а ходили и скучали. В конце концов пришли три лохматых парня с певицей и оживили скучную атмосферу латиноамериканскими мелодиями. Тут‑то я и увидел Эвелину во всём блеске её очарования. Она пошла танцевать, причём без партнёра, — никто не осмелился конкурировать с ней, разве что звуки гитары.

Это был опьяняющий ритуал! Погибельный! Не развязно–циничный танец, какими сейчас увлекаются, а первобытное, природное, ненасытное наваждение. В бурно–ритмическом, парящем танце каждое движение её рук и пальцев было пронизано возбуждающей страстью. Как ни повернётся — всё полно изящно–эротического вдохновения. Когда ж она стала перебирать один за другим воланы на юбках, как клавиши, в воздухе всё зазвенело, закружилось. Казалось, она неслась по испанской улице. Её матовое лицо покрылось светлым румянцем, глаза почти закрылись дрожащими ресницами, и в полном самозабвении она исчезала. В каждую секунду она вот–вот взлетит над землёй, «парящая в сладкой чувственности». И всё! Можно потеряться, погибнуть в этих юбках. И поминай как звали!

— Танец Эвелины обворожил меня, такое восхитительное парение, — сказал я Саше, когда мы остались наедине. — Я не могу в себя прийти.

— А я не могу к себе вернуться. Если бы она только всегда танцевала, то я бы тогда пришёл в себя — воспарил, — ответил он и с усмешкой, лукаво добавил — женщины — это такой предмет… как неопознанный объект… летающие тарелки. Бьющиеся чашки!

За мой короткий визит мне пришлось самому убедиться, что страстно–невольные порывы Эвелины, Сашиной летающей тарелки, танцами и картинами не ограничивались. Вот посмотрите, какая я! Посмотрите! Посмотрите! Независимо от аудитории ей всегда хочется привлечь всё внимание к себе, не соизмеряя размера страстей, не видя последствий. И сколько эмоций она вкладывает в пустые рассуждения, в пустые доказательства своей правоты, как будто всё хочет убедиться, что она есть, чтобы все это знали и оценили бы её.

Как я на себе заметил, она бессознательно, с иезуитским искусством может «достать «из людей самые неприятные стороны, вывести их из состояния равновесия и оставить в душе другого неприятное чувство. Зачем? Может быть, для того, чтобы показать, что она лучше других? Скорее всего просто без всякого осознания своих поступков.

— Моя бабушка была настоящая христианка. Сейчас таких нет. Таких добрых людей, настоящих христиан давно уже нет! Только моя бабушка! — с этими словами обратилась она ко мне, устремив на меня свой настойчивый взгляд. Несколько секунд она смотрит в упор. Я молчу и не отвечаю, но она настырно допытывает меня:

— Кто вы думаете, кто настоящий христианин?

Я чувствую, что ничего доброго не обещают её слова, и не знаю, как от неё отвязаться. Понимая, что она испытывает моё терпение, решил не произносить ни слова, будто не слышу её вопросов.

— Эвелина, отстань от Виктора! — говорит Саша, но она без всякого внимания на его слова навязчиво повторяет:

— Ну разве вокруг нас, в нашем окружении, есть кто— либо настоящий христианин? Добрый и достойный! Только моя бабушка, и никто не может с ней сравнится. Нет никого вокруг равного моей родной бабушке. Только моя бабушка добрая, настоящая христианка!

И нагнетает и нагнетает… Не замечая, что рядом с ней замечательно — талантливый и добрый Саша. И хочется сказать гадость и ей, и её бабушке. Я уже было хотел сказать: «А не пошла бы ты, Эвелина, к… своей бабушке!» Но она побежала куда‑то наверх за портретом бабушки, не дождавшись моего раздражения, которое я про себя произнёс.

— Эвелина, оставь Виктора в покое! — сказал Саша, когда она принесла альбом с фотографиями. — Индейцы племени Мням при помощи определённых обрядов пытаются превратиться в своих предков. Может, и ты сделаешь такую попытку?

— Все вы одинаковые… эгоисты. Я совсем забыла, что мужчины ничем не интересуются, кроме самих себя.

И Саша примирительно, будто соглашаясь с ней, спокойно говорит:

— И потому мы не хотим смотреть на твою бабушку, а лучше пойдём смотреть на океан и будем дышать свежим воздухом Тихого океана.

Этим закончился разговор о бабушке.

Но как продолжение «бабушки» возник разговор о «дедушках» в тот же вечер в одной из квартир Приморского бульвара.

Была шумная русско–говорящая обстановка, я почти никого не знал, но остальные люди встречались не в первый раз и бурно обсуждали: как и чем мы, русские, отличаемся от американцев. Не берусь описывать, какие были снисходительно–иронические оценки и рассуждения. Эта тема — «Американцы и мы», как я в дальнейшем увидел, — неотъемлемая часть русского застолья в Америке. Потом перешли к противоречиям между внешностью и внутреннем состоянием отдельных людей. Дошли и до обсуждения несоответствия между манерой поведения человека на сцене и дома. Один художник, довольно успешный и умный, как мне сказал Саша, сочно показывал поведение и слова человека в домашней обстановке и на трибуне. Как соблюдается «политическая корректность», как женщины обвиняют мужчин в приставании. Все весело смеялись, особенно после его рассказа о чрезмерных поступках феминисток. «Без запрета нет соблазна», — произнёс художник, и вдруг Эвелина ни сто ни с сего с пафосом и укоризненно заявляет: «А вот мужчины не способны воспитывать детей, они слишком заняты собой, а на детей у них нет времени». Кто‑то пытается возразить:

— Ну ладно, Эвелина, не нужно приписывать все пороки исключительно мужскому полу.

— Вы приписываете женщинам всякие глупости, а я считаю, что мужчины заботятся только о себе, у них нет самопожертвования! Мужчины не понимают, что такое во— спи–тание! Только редкие из мужчин могут это понять, как например, скрипач…

Тут она прямо обращается к сидящему напротив неё художнику:

— А вы разве думаете о жертве для своего ребёнка? Разве вы можете понять сердце матери?!

Художник, ничего не отвечая, делает раздраженный жест рукой и отворачивается. Эвелина вскакивает, как фурия, подбегает к нему и, размахивая перед его глазами руками, начинает неистово кричать:

— Стыдно? Вот все вы такие гадкие! Мой Митенька… Как ты смеешь так смотреть на меня?!

Перед ней — Мужчина, — и она переносит на него свою придуманную концепцию то ли ненависти, то ли ещё чего.

— А ты как можешь допустить, чтоб на меня так смотрели? — в исступлении кричит она, обращаясь к Саше. В эту минуту её лицо покрылось пятнами, руки стали делать неистовые, угрожающие движения, кажется, что она вот–вот вцепится в волосы художника.

— Вы — эгоист! — выкрикивает она.

Почему? Зачем? Человек ей почти незнаком. Эгоист приподнимается, выпрямляется, бледнеет. Видно, терпенье его на грани. Секунда — и кажется, что он её ударит. Но он жёстко произносит: «Учитесь властвовать собой…» И, добавляя ругательство в адрес Эвелины, уходит в другую комнату.

Эвелину пришлось отпаивать, она тряслась и рыдала в истерике. Саша молчит, задумчивый, подавленный. Эвелину успокаивали, говорили, что художнику–эгоисту сейчас плохо, его покинула любимая жена, которую зовут таким же именем «Эвелина», и что он жутко страдает. Это её успокоило. Когда же после успокоения она зашла на кухню и увидела, что Саша вместе со всеми шутливо разговаривает, то она, как ошпаренная, выскочила на улицу. Мы с Сашей отправляемся на её поиски.

— Витя, она нарочно меня мучает. А потом так… У неё раздвоившееся сознание.

Он рассказал мне, как Эвелина поддерживала его, когда он учился, она работала сначала продавцом в какой— то азиатской лавке, потом в кафе официанткой и выращивала ребёнка. По его словам она изменилась после рождения ребёнка. Горящий луч своей эротической натуры она направила на материнский инстинкт, который приковывал её к ребёнку, и за эту интуитивнобессознательную страсть она наделяет себя чуть ли не божественными качествами. Она забывает, что другие люди тоже выращивают детей, настолько, что все остальные люди, особенно мужчины, кажутся ей эгоистичными. Она живёт с этим заблуждением.

Саша, как мне показалось, пытался убедить самого себя в чём‑то, рассказывая мне об Эвелининых достоинствах и анализируя её поведение.