Карл Павлович Брюллов - Алексей Николаевич Савинов Страница 13

Вид Акарнании. Акв. 1835

Весной стало невозможно оттягивать поездку в Петербург. Пушкин вслед за первыми упоминаниями в письмах 18 мая 1836 года сообщал жене: «Брюллов сейчас от меня. Едет в Петербург скрепя сердце; боится климата и неволи. Я стараюсь его утешить и ободрить; а между тем у меня у самого душа в пятки уходит…» Снова здесь названо то, чего опасался Брюллов: «зима и прочее» и, еще яснее, «климат и неволя», яснее сказать в переписке, подлежавшей полицейскому досмотру, было невозможно.

Май 1836 года в Петербурге… «Давно не помню я, - пишет Гоголь, - такой тихой и светлой погоды […]. Мне казалось, будто я переехал в какой-нибудь другой город, где уже я бывал, где все знаю и где то, чего нет в Петербурге…» 16. Брюллов впервые увидел на другом берегу Невы торжественное здание Сената, а за ним Исаакиевский собор, уже поднявшийся над кровлями домов и дворцов; новинкой были два сфинкса «из древнего города Фив», установленные перед Академией.

Вскоре последовала беседа с Николаем I, встретившим художника словами: «Напиши мне Иоанна Грозного с женой в русской избе на коленях перед образом, а в окне покажи взятие Казани». Брюллов пытался «как можно мягче» отказаться от изображения важного сюжета «черт знает где, в окне!» Он вспомнил о замысле «Осады Пскова». Сухое «хорошо!» раздраженного Николая узаконило новую тему.

В конец июня, после чествования в Академии, Брюллов уехал осматривать Псков.

В Петербурге он был знаком с А. С. Пушкиным, И. А. Крыловым, В. А. Жуковским; он охотно посещал скромную квартиру А. Г. Венецианова, но ближе всех стали ему М. И. Глинка, писатель Нестор Кукольник, художник Я. Ф. Яненко и ряд их приятелей. Во всех разговорах, в газетных и журнальных статьях постоянно упоминался его «Последний день Помпеи». Широкая известность картины не уменьшалась; современники справедливо усматривали в ее триумфе «начало сближения нашей публики с художественным миром;…она как бы выразумела всю прелесть и увлекательность искусства» (Н. А. Рамазанов). Этому способствовало то, что в начале 1835 года вышли в свет «Арабески» Н. В. Гоголя, в которых была напечатана статья «Последний день Помпеи (картина Брюллова)» [17]. Гоголь лишь незадолго до того написал очерк «Скульптура, живопись и музыка», разделяя их, рассматривая их порознь. Теперь перед картиной Брюллова он возгласил, что «скульптура - та скульптура, которая была постигнута в таком пластическом совершенстве древними, - что скульптура эта перешла, наконец, в живопись и сверх того проникнулась какой-то тайной музыкой». Нельзя ни пересказать, ни цитировать статью Гоголя, полную стремительного, патетического воодушевления: она должна быть читаема вся, не в выдержках. Лишь два утверждения Гоголя надо подчеркнуть особо. Полемизируя в сущности с французской критикой 1834 года, он приветствовал отсутствие «идеальности отвлеченной» в картине: «Мысль ее принадлежит совершенно вкусу нашего века, который вообще, как бы сам чувствуя свое страшное раздробление […] выбирает сильные кризисы, чувствуемые целою массою». И второе, - Гоголь указал на одухотворявшую труд художника влюбленность в жизнь, преодолевающую ужас гибели: «Нам не разрушение, не смерть страшны - напротив, в этой минуте есть что-то поэтическое, стремящее вихрем душевное наслаждение; нам жалка наша милая чувственность, нам жалка прекрасная земля наша» [*]. Гоголь верно говорил, заканчивая статью, что работы Брюллова «доступны всякому. Его произведения первые, которые может понимать (хотя неодинаково) и художник, имеющий высшее развитие вкуса, и не знающий, что такое художество». [* В словоупотреблении нашего времени это должно звучать так: нам дорог мир, воспринимаемый нашими чувствами, наша действительность].

Берег Морей при заливе Катаколо. Акв. 1835

Портрет А. К. Толстого. Масло. 1836

Последний день разрушения города Помпеи. Гравюра по рисунку Ф. Бобеля

Брюллов должен был задуматься над последними словами: ему вскоре пришлось встретиться с жаждой узнать, «что такое художество»? Разумеется, он видел гравюру, которая должна была знакомить с его «Помпеей» и которая была изготовлена, по описанию, еще до того, как картина прибыла в Россию. Эта большая гравюра (собрание Государственного Русского музея), грубо раскрашенная, нелепа и смешна. Однако только сам Брюллов, друживший с Н. В. Кукольником, мог подсказать неожиданную оценку этого изделия. В 1836 году Кукольник напечатал «известие» о гравюре: «Последний день разрушения города Помпеи; Москва, рисовал Бобель, издательница Катерина Белова, гравировал Ф. Алексеев… Что же это такое? Это удивительный подвиг русской сметливости, ничтожный, почти лубочный источник весьма многих предположений и догадок […] Гравюра имела огромный успех и, признаюсь, в этом отношении она для меня важнее многих лучших гравюр наших и литографий. Виноват ли голодный, если его заставляют есть хлеб с мякиной и пить гнилую воду?! - Но эта любовь к отечественной славе, эта жажда, по необходимости еще слишком доверчивая, увидеть, чем гордится отечество, что заставляет Европу говорить об нас с удивлением… без гравюры, изданной Катериною Беловой, трудно бы было подозревать в нашем народе это чувство в художественном отношении. И потому по необходимости трем антрепренерам мы, с горем пополам, должны сказать художническое спасибо» [18].

День возвращения Брюллова в Петербург словно разделил пополам творческую жизнь художника. Различны были эти половины его биографии: первая - от окончания Академии, и вторая - петербургская. В столице николаевской империи ему предстояло быть исполнительным чиновником, автором «Осады Пскова», церковных образов и царских портретов. Двенадцать лет жизни Брюллова в Петербурге - цепь попыток утвердить свою независимость как художника и выйти из «неволи», которую он предвидел, уезжая из Москвы. Он так и не написал поэтому портретов лиц царской семьи, ограничившись лишь этюдами; начатый портрет царицы был им изрезан на куски. Он не «искал чести» писать Николая I, так что «августейший покровитель художеств» должен был ему приказать: «Карл, пиши мой портрет». И даже тогда Брюллов дерзко уклонился от работы, воспользовавшись небольшим опозданием императора на первый сеанс. Надо представить себе недоумевающего Николая, ужаснувшегося конференц-секретаря Академии В. И. Григоровича и ученика Брюллова Ф. А. Горецкого, лепечущего перед ними, что Карл Павлович взял шляпу и ушел гулять. «Какой нетерпеливый мужчина!» - все, что сумел сказать Николай.

Портрет Н. В. Кукольника. Масло. 1836

Лучшее, что Брюллов создал во второй половине своей жизни, принадлежало только к области портрета. Даже принимая во внимание неодинаковое достоинство его работ в этом жанре (были и «проходные», и надуманные вещи), следует согласиться