Фридрих Гаклендер - Европейские негры Страница 2

В ту же минуту подле экипажа явилась Клара с шестилетнею сестрою, которая несла за нею маленький узел; у самой Клары был в руках другой узел, гораздо-больше. Лакей с особенною предупредительностью взял его.

– Дай мне шитье и ступай скорее в комнату, чтоб не простудиться, сказала Клара сестре и, погладив ребенка по головке, вошла в карету.

– Теперь пошел прямо в театр! закричал лакей кучеру.

Клара прижалась в уголку и мягким голосом сказала: «Темно, mesdames, и я не могу узнать вас; но все-равно, очень-жалею, что заставила вас тесниться».

– О, мы привыкли, отвечала сидевшая напротив Клары. – Только, зачем ты таскаешь с собою столько узлов? прибавила другая. – Что у тебя в другом узлу?

– В большом балетный костюм, а в маленьком работа.

– Работа? насмешливо отозвался голос из другого угла: – с таким прилежанием ты скоро разбогатеешь.

Клара вздохнула и тем кончился разговор, потому что карета затрещала и задребезжала, выехав на большую мощеную улицу. Через несколько минут она остановилась у театра.

Лакей принимал узлы, за узлами выходили девушки. Кларе, вышедшей после всех, лакей опять оказал особенное внимание: – У вас два узелка, так один дайте снести мне сказал он, и велев кучеру приезжать в девять часов, пошел за танцовщицами.

II. Черные и розовые банты

Вероятно, очень-немногие из читательниц бывали в театральных гардеробных. О читателях нечего и говорить, потому что для них эти гардеробные, особеико гардеробные танцовщиц, решительно-недоступны, и неподкупен грозный страж их, хилой, но сердитый инвалид.

Отделение балетного гардероба состоит из трех комнат; в каждой висит несколько зеркал; у стен стоят белые шкапчики; на каждом написано имя танцовщицы, которой он принадлежит; там хранятся её туалетные принадлежности – старые и новые, тесные и просторные башмаки, три, четыре трико, лоскутки материй и шелк всевозможных цветов, иглы, румяна и белила, помада, гребни, шпильки, наконец, коробочка с магнезиею в порошке, заменяющею пудру, и заячья лапка для натирания лица белилами.

В этих трех комнатах собралось уже десятка три молоденьких девушек, которые с хохотом и болтовнею приводят в порядок свой балетный костюм, потом одеваются при помощи горничных. И лишь только оденутся они в трико, становятся еще вертлявее и шумнее, так-что надзирательница гардеробной часто должна сурово устремлять на виновных свои очки и напоминать о порядке. Тогда начинают хихикать и шутить вполголоса еще больше прежнего. Вдруг все кричат с испуга: кто-то постучался в дверь. Это monsieur Фриц, парикмахер; он спрашивает, можно ли войти. Тотчас же население первой комнаты накидывает шали и мантильи и несчастный юноша входит. Мы сказали «несчастный»: и в-самом-деле, порядочное мучение причесать тридцать капризных голов. Двери второй комнаты затворяются, потому что девицы там еще не одеты, и monsieur Фриц принимается за свое трудное дело, при общих шутках и смехе.

Но не все принимают участие в хохоте – нет, час одевания, потом час появления на сцену тяжел, мучителен для многих из этих девушек. «Так зачем же стали они танцовщицами?» спросит иной: «ведь на то была их добрая воля». Позвольте заметить, что доброй воли их никто не спрашивал. Вот, например, мать бедна, а у неё две хорошенькие девочки; мать целый день работает, за ними присмотреть некому: уж лучше же отдать их в театральную школу – и с хлеба долой, да и надзору там больше будет, чем дома. И вот девочки подвергаются внимательному осмотру: прямы ли у них ноги, гибка ли талья, живы ли глаза, здоровы ли зубы – все удовлетворительно, и перед ними открылась карьера, по-видимому иногда блестящая, но в-сущности почти всегда жалкая и скорбная. Сначала на все глядят они с легкомысленной радостью детства, восхищаются своим ловко-сшитым трико с золотым поясом, и не понимают, как тяжел для них будет этот легкий наряд. Понимать это начинают уже тогда, когда поздно: девушке, уже взрослой, невыучившейся ничему, кроме балетных па, поневоле остается только продолжать эти па. Чем иначе будет она кормить себя, старуху-мать или маленьких сестер? Ведь она ничего не умеет делать. Впрочем, если танцовщица и погибает, что жалеть о ней? Ведь она танцовщица, то-есть существо, говоря о котором, каждый и каждая имеет право пожимать плечами. Ведь для неё составляет удовольствие являться перед публикою в трико.

Нет, милостивые государыни, для немногих это удовольствие, а для большей части вовсе не удовольствие. Если б места в свете раздавались по нравственному влечению людей, быть-может, многие из этих танцовщиц сидели бы в ложах, а из лож многие должны бы перейти на их места, выставляя себя на-показ публике.

Девицы, привезенные в последней карете, были в третьей комнате, еще оканчивая туалет, когда другие уж были одеты. Суетливо хлопочат вокруг них горничные. Перед одним из зеркал стоит танцовщица, одетая лесною нимфою. Юбка на ней очень-коротка, светло-зеленый спенсер стянут так, что трещит при каждом движении. Подле неё на стуле сидит другая, протянув ноги, потому что иначе сидеть неловко: трико очень-узко. Обе они очень-хороши собою. Стоящая перед зеркалом брюнетка с блестящими глазами и безукоризненной тальей; другая, блондинка, с кротким выражением в лице, с движениями тихими и скромными.

– Заметила ты, говорит блондинка: – Мари все плачет; когда же она поймет, что это вздор?

– Погоди, поймет, отвечает брюнека, страшно перегибаясь назад, чтоб видеть, не расходится ли спенсер с юбкою: – ведь с нами всеми было то же. Разве кто начинал по доброй воле?

– Да я начала; потому-то мне и жаль её.

– Правда, отвечала брюнетка с оттенком презрительной насмешки в голосе, самодовольно оглядывая себя в зеркале со всех сторон.

– Но ведь он на мне женится, продолжала блондинка.

– И прекрасно, если так; только едва-ли. Ну, а если Мари не хочет, кто ж ее принудит?

– Ты знаешь, у ней нет ни отца ни матери; она живет у тетки.

– Ах, не говори мне об этой твари! Мы знаем, какими делами она занимается. Впрочем, что ж такое? Она не может насильно заставить: племянница не дочь. Я поговорю с Мари.

– Поговори, Тереза, сказала блондинка: – ты знаешь, Мари милая, добрая девушка; по она одна не может долго устоять против тётки; ее некому поддержать, кроме тебя.

– Да, я поговорю с ней, гордо повторила Тереза и, с удовольствием еще раз взглянув на себя в зеркало, повернулась, сделав пируэт, и величественно пошла в тот угол, где сидела Мари.

Угол был дурно освещен, и здесь одевались самые младшие из танцовщиц, еще неуспевшие завоевать себе более-удобного и пометного места в гардеробной. Теперь угол занимали две очень-молоденькия девушки, обе красавицы и обе брюнетки. Мы уже знакомы с ними: одна была Мари, о которой говорила Тереза с своею подругою, другая – Клара.

Мари была свежа и роскошна; стройная талья, полные руки, цветущее румянцем лицо были прекрасны. Румянец её был так горяч, что не покорялся белилам; румян не употребляла она никогда, и однако ж многие из зрителей находили, что она слишком румянится. Но в лице её было мало выражения, в движениях мало грации; нога её была велика, потому не могла она занимать в балете значительных ролей.

Клара была среднего роста и сложена восхитительно-прекрасно. Нога и рука её были миньятюрны, талья гибка и прелестна, грудь высока и вся фигура её была очаровательно-грациозна. Густота и длина её черных волос приводили в отчаяние monsieur Фрица; бледное лицо её было, однако ж, свежо и выразительно, глаза блестящи, зубы ослепительно-свежи. Если мы прибавим, что она делала все на с чрезвычайною легкостью и грацией, то можно было бы дивиться, что она до сих пор остается в кордебалете и не сделалась одною из первых танцовщиц. Но Кларе, озабоченной домашними хлопотами, не было времени каждый день отдавать несколько часов продолжительным экзерцициям, которые необходимы, чтоб достичь совершенства в искусстве. Кроме-того, она удалялась от балетмейстера, который вместе был и первым танцором: он с самого начала испугал ее своими любезностями. Не могла она подружиться и с другими девицами, бешеная развязность которых была для неё ужасна; потому все смотрели на Клару несовсем доброжелательно. Одна Мари была к ней привязана и слушалась во всем её советов.

Обе они старались, по возможности, избегать услуг любезного monsieur Фрица, и причесывали друг друга сами. Все остальные девицы еще были заняты уборами, как они, совершенно-одетые, уже сидели, ожидая начала спектакля. Мари смотрела в окно, задумавшись; Клара развязала свой узел с шитьем и торопливо работала. Но лица у той и другой были одинаково-печальны и на глазах навертывались слезы. О чем грустила Мари – мы знаем; Клара обшивала детское платье черными лентами.

В эту минуту подошла к ним мамзель Тереза, гордая и самоуверенная, как всегда. – «Вы уж готовы?» сказала она: – и Клара уж опять за работою! Что такое ты шьешь?