Павел Гайдебуров - Внутреннее обозрение Страница 2

Припоминая общий характер конца пятидесятых годов, нельзя не обратить внимания на то, что эти годы предшествовали манифесту 19 февраля, положившему начало великой социальной реформе в нашем отечестве. Общество было совершенно не подготовлено к тому, что его в скором времени ожидало. Дело подготовления взяла на себя наша периодическая печать, в лице лучших её представителей. Правительство ясно сознавало, что направление тогдашней журналистики совершенно совпадало с его ближайшими видами, и потому не препятствовало довольно свободно проявляться этому направлению. Таким образом, оно несло в себе двоякого рода силу: силу таланта и мысли литературных деятелей и силу отрицательного покровительства со стороны высших властей; отсюда – сила того влияния, какое оно имело с одной стороны на молодое поколение, с другой – на всю массу читающего общества. Нетрудно понять, каким образом действо пало это направление на публику; нельзя сказать, чтобы она ясно понимала все то, о чем говорила журналистика, потому что последняя стояла во всяком случае несравненно выше первой; но если публика не могла основательно ознакомиться с частностями нового направления, за то вполне усвоила себе общий его характер; публика чувствовала, что готовится нечто новое, до тех пор невиданное и неслыханное, что печать усваивает себе тон самостоятельный, самоуверенный – и мало помалу начала бессознательно подчиняться этой силе, имевшей основание в той реформе, которая со дня на день ожидала своего осуществления в жизни; это новое направление действительно имело в себе что-то деспотически-обаятельное для всякого; но это был деспотизм нравственной силы, которая глубоко действует только на людей свежих, неиспорченных, какими и была действительно молодая часть нашего читающего общества.

Теперь естественно представляется следующий вопрос: почему же результаты этого направления, так гармонировавшего с правительственными реформами, не успели проявиться вполне, а как-то заглохли и исчезли большею частью бесследно? Положим, та часть общества, которую крестьянская реформа застала уже в немолодых летах, могла впоследствии одуматься от своего временного увлечения и пойти по прежней дороге; но что же сталось с более молодою частью, которая, конечно, принимала ближе к сердцу тогдашнее направление и живее ему сочувствовала? Что она сделала в эти пять-шесть лет, по прошествии которых она естественно стала более прочно в обществе? Отвечая на этот вопрос, мы по необходимости должны заметить, что направление, о котором мы говорим, имело довольно значительные недостатки, неразлучные, впрочем, с того ролью, которую ему приходилось играть в обществе: оно только развивало читателей давая им при этом слишком мало знаний, и предполагало эти знания существующими, когда их на самом деле вовсе не существовало. Поэтому многие смотрели на новое направление слишком неправильно, относились к нему слишком легко, наивно предполагая, что все его отличие от прежних заключается в одной внешней стороне, что стоит только сказать: «я последователь такого-то направления,» чтоб быть действительным его последователем, Подобные взгляды и произвели то, что в суждениях таких последователей явилась поверхностность, которая впоследствии не могла устоять перед напором противоположных воззрений, подкрепленных более основательным знанием фактов жизни.

Крестьянская реформа совершилась. Напряженное состояние общества было удовлетворено чтением манифеста 19 февраля 1861 года. Многие, и даже большая часть людей, сочувствовавших новому направлению, решили, что дело выиграно. Началось практическое осуществление начал, провозглашенных манифестом 19 февраля. Открылась деятельность мировых посредников, их съездов и губернских по крестьянским делам присутствий; пошли разверстания угодий, уставные грамоты, добровольное и обязательное соглашения. Спрашиваем теперь, кто из лиц, так горячо сочувствовавших крестьянской реформе, знаком хотя сколько-нибудь с «Положением о крестьянах» – кто, кроме, разумеется, мировых посредников, да некоторого числа помещиков? Кто, кроме этих же самых лиц, следил за тем, как осуществлялся в жизни манифест 19 февраля? Кто может ответить на наш вопрос, в каком положении находится крестьянское дело в настоящую минуту? Кто ответит нам, если мы спросим, почему «Положение о крестьянах» в одних местах применялось более или менее успешно, чем в других; в чем заключались причины тех многочисленных столкновений между помещиками, крестьянами и мировыми посредниками, о которых в свое время заявлялось иногда в газетах? Смело утверждаем, что никто. Кроме мировых посредников и некоторого числа помещиков, вряд-ли можно насчитать сотню или две людей в целой России, которые имели бы ясное понятие о положении этого громадного и важнейшего для нас вопроса. Понятно, таким образом, что из этого следует то, что люди, так горячо сочувствовавшие крестьянской реформе, или сочувствовали ей только на словах, по моде, или же ожидали от неё сразу таких блестящих результатов, что их постигло разочарование, когда они увидели, что результаты не могли соответствовать их ожиданиям. На разочарованием естественно последовало охлаждение к делу.

С это же время началось охлаждение общества и к литературе, которая в предшествующие годы приобрела такой громадный авторитет. Литература на первых порах пробовала перенести вопрос из области чувства в область знания и начала следить довольно подробно за тем, как применялась крестьянская реформа к жизни. Это показалось публике слишком скучным, неинтересным – и она отвернулась от журналистики. Крестьянский вопрос был уже пережит чувством, без посредства знания, возвращаться к которому теперь уже было несвоевременно.

Как естественное продолжение крестьянской реформы явились земские учреждения. Открытие земских собраний и управ хотя и сопровождалось постоянно горячими благожеланиями со стороны печати, но публике уже и они казались мало интересными. Правда, много способствовало то обстоятельство, что земские учреждения вводились во время польского восстания, которое обращало на себя внимание всего общества. Тем не менее на первых порах публика стала довольно усердно посещать собрания гласных: но узнав, что они толкуют о раскладках податей, о починке дорог и мостов, изредка о школах, словом о предметах мало интересных, перестала ими заниматься. Это равнодушие, увеличиваясь все больше и больше, дошло, наконец, до того, что в скором времени проникло даже в среду самих гласных, многие из которых стали смотреть на земские учреждения как на вещь, нестоящую особенного внимания. Их поддерживало пока еще то, что журналистика принимала довольно заметное участие в деятельности земских собрании, печатая подробные отчеты о заседаниях, речи гласных, отчеты о прениях, протоколы заседаний и т. п. Когда же издано было Высочайшее повеление о том, что протоколы земских собрании могут появляться в печати только с утверждения местных губернских начальств – равнодушие гласных к принятой на себя обязанности дошло до крайних пределов. В последнее время в газетах часто стали появляться известия подобного рода. Например, в Ананьеве было открыто 13 сентября уездное собрание. В первое заседание из 38 гласных явилось только 15, так что председатель управы принужден быль гласно заявить о равнодушии земских деятелей к общественному делу. Во избежание подобных случаев на будущее время, собрание нашло себя вынужденным постановить следующее: «сделать для гг. гласных обязательным, чтоб те из них, которые почему-нибудь не могут явиться в собрание, извещали управу за месяц до дня, назначенного для открытия собрания. Управа, получив эти заявления, если найдется их столько, что не может состояться собрание, приглашает кандидатов, а заявления представляет в собрание, в первый день его открытия. Допущенных к заседанию кандидатов на место гласных, причина неявки которых будет признана неуважительною, предполагается оставлять гласными до окончания выборного срока». 28 сентября назначено было открытие самарского земского собрания; но в этот день открытие не могло состояться за неприбытием в заседание и одной трети всех гласных, числящихся по спискам. «Стали ждать их, говорит корреспондент Голоса, по безуспешно: более тринадцати человек не явилось. Поэтому председатель объявил, что открытие собрания откладывается до 29 сентября. На следующий день явились другие личности из гласных, но за то не пришли некоторые из тех, которые были вчерашний день – и опять не состоялось законного числа членов, и опять собрание было распущено до завтра. Но в этот же день приняты меры к тому, чтоб и в третий раз не разочароваться. Члены уездной земской управы, ближайше заинтересованные в деле, принялись хлопотать о составлении надлежащего комплекта членов к открытию собрания для того, чтоб приготовленные ими дела не оставались до чрезвычайного или до следующего очередного собрания; один из них лично поехал приглашать гласных от города и некоторых от крупных землевладельцев. Наконец, 30 сентября гласные явились в числе 22 (полный комплект 59, следовательно едва дотянули до требуемого законом числа гласных) и открытие, наконец, совершилось. 1-го ноября открылись заседания херсонского губернского земского собрания. «С.-Петербургские Ведомости» говорят, что херсонские гласные съезжались несколько раз и прежде 1 числа, но собрание не могло состояться по недостаточному числу наличных гласных. Таким образом мы видим, что равнодушие и небрежность гласных в исполнении принятых на себя обязанностей есть явление далеко не случайное, и повторяется во многих местах в одной и той же форме. Что касается херсонского земства, то оно так озабочено этим печальным явлением, что назначило особую комиссию «для обсуждения вопроса о причинах, имеющих влияние на отсутствие значительного числа гласных». Между тем роль земских учреждений, по крайней мере, в народном хозяйстве, чрезвычайно велика, и потому равнодушие к ним не только общества, но даже самих гласных, будет, конечно, иметь очень плачевные последствия для общества.