Дмитрий Бутурлин - История Смутного времени в России в начале XVII века Страница 22

Между тем Власьев, уже отправившийся в Польшу, продолжал путь свой и, прибыв в Краков тридцатого октября, остановился в доме у воеводы Сандомирского201. Четвертого ноября он имел торжественную аудиенцию у короля, коему, вручив грамоту самозванцеву, свидетельствовал о желании государя своего вступить в тесный союз с Польшей, в особенности против турок; на второй же аудиенции, данной ему четыре дня спустя, он просил Сигизмунда позволить брак Лжедимитрия с Мариной Мнишек, на что король тотчас же изъявил свое согласие.

Но так как в то же время прибыл в Краков посланный из Москвы от царицы Марфы швед, то Сигизмунд не утаил от Мнишека привезенное им известие об отречении самой царицы от мнимого сына202. Несмотря на важность сего свидетельства, честолюбивый воевода пренебрег оным и, напротив того, решился поспешить обручением своей дочери. По приезде Власьева Марины еще не было в Кракове. Она с матерью своей прибыла туда девятого ноября, а двенадцатого совершилось обручение с большой пышностью, в присутствии самого короля203. Священнодействовал по латинскому обряду кардинал Мациовский, епископ Краковский204. При сем случае Власьев, по происхождению своему человек не знатный, не умел сохранить достоинство высокого сана, в который был облечен по прихоти или по доверию самозванца, и оказывал подобострастие, простиравшееся до грубейшей простоты. Так, например, на обычный вопрос кардинала, не давал ли прежде царь обещания жениться иной невесте, он отвечал: «А мне как знать? О том не имею никакого поручения». Только по настоянию прислужников своих решился примолвить: «Если бы обещал другой невесте, то не слал бы меня сюда». Когда дошло до перемены колец, то посланник вынул из малого ларчика перстень с толстым алмазом, величиной с хорошую вишню, и подал кардиналу, который надел оный Марине на палец. Кардинал хотел также невестин перстень надеть на палец представляющего лицо Димитрия посланника. Власьев не только не дозволил сего, но даже отказался принять перстень в голые руки, а просил епископа опустить оный в тот же ларчик, в котором принесен был царский алмаз. Продолжая причудничать, посланник, когда по приглашению кардинала должен был взять руку Марины, хотел непременно обернуть свою в чистый платок, и не без труда успели уверить его, что обряд требовал, чтобы он с невестой стоял рука в руку. По совершении обручения посланник кланялся в землю перед невестой205. Богатство поднесенных им при сем случае даров изумило самых роскошных поляков206.

После обручения воевода Сандомирский угощал всех присутствующих великолепным обедом207. За особым столом сели король, невеста, Сигизмундова сестра принцесса шведская, королевич Владислав, русский посланник, папский нунций и кардинал Мациовский. Прежде кушанья всем им подали воды для умовения рук; один Власьев не хотел умыться. Также заметили, что он ничего не ел, кроме хлеба с солью, и тщательно оберегался, чтобы платье его не касалось платья сидевшей подле него Марины. Напрасно король посылал уговаривать его, чтобы ел; он отозвался, что непристойно холопу есть при таких высоких особах и что ему и то велика честь смотреть, как они кушают. За обедом последовали пляски, которые начал сам король с невестой. Наконец, воевода Сандомирский приказал дочери своей преклонить колена перед королем и благодарить его за все его милости. Сигизмунд, встав со своего места и скинув шапку, поднял Марину. Потом, надев опять шапку, говорил ей следующую речь: «Ваша милость отъезжает в чужую землю, к иноземному народу, к обрученному жениху, который, по Божьей воле и по нашей милости, достиг тамошнего престола! Когда, ваша милость, будете там, прошу вас, ради Бога, не оставляйте умножать и укреплять хвалу Божию и мир с нами и с той державой, в которой вы родились и в которой оставляете отца, братьев, сестер и родственников своих. Ваша милость и будущему супругу своему напоминайте, чтобы он не забывал нашу благосклонность и наше содействие, исполнял данные нам и нашей державе обещания, утвержденные его присягой, и не только во всю жизнь оказывал бы нам благорасположение и дружелюбство, но даже передал бы чувства сии и могущим родиться у него детям». Невеста отвечала: «Стану молить Бога, дабы будущий господин, мой супруг, умел угодить Богу и умножать Его хвалу и служение и вместе с тем оказывал королю, вашей милости, и державе польской должную признательность за излиянные на него милости и одолжения…» Тут слезы прервали ее слова. Кардинал Мациовский продолжал благодарить короля от имени ее и воеводы Сандомирского.

На другой день был отпуск посланнику. Канцлер литовский объявил ему, что король через него поздравляет царя с благополучным обручением, а что в рассуждении союза против турок нужно будет по дальнейшим сношениям обстоятельнее уговориться. Власьев, несмотря на свое невежество и на преданность свою Лжедимитрию, был русским в сердце и ненавидел поляков. Так как при отпуске его канцлер назвал государя российского только великим князем, то Власьев не упустил жаловаться на сие. Также он оскорблялся и тем, что накануне невеста царская кланялась в землю королю. Ему отвечали, что, пока Марина не покинет польского края, он не перестанет быть подданной короля.

Двадцать третьего ноября Марина отправилась в Промник, замок, лежащий в пяти верстах от Кракова, где должна была оставаться, пока отец ее не устроит дел своих в Кракове. Напрасно Власьев увещевал Мнишека не медлить отъездом своим в Россию; воевода отзывался неимением денег на подъем и на расплату с многочисленными заимодавцами своими. Хотя посланник имел повеление сам провожать невесту до Москвы, однако для удобности в переезде уговорились, чтобы он один отправился вперед и ожидал Мнишеков в Слониме, куда они обещали прибыть тотчас по получении ожидаемых ими от самозванца пособий. На первый случай Власьев решился сам ему дать четырнадцать тысяч польских злотых (то же нынешних серебряных рублей) да сукон и мехов, взятых у русских купцов в Люблине, на двенадцать тысяч четыреста злотых208.

Со своей стороны, Лжедимитрий еще до получения известия о совершении обручения послал в Краков с секретарем своим, Яном Бучинским, двести тысяч злотых для вручения их воеводе Сандомирскому209. Кажется, что расстрига, несмотря на ветреность свою, сам постигал, что благоразумие требовало, чтобы Марина, по прибытии своем в Москву, хотя бы по наружности сообразовалась с обычаями и церковными обрядами русской земли. В данном Бучинскому наказе он предписывал ему настаивать, чтобы невеста его не убирала себе волос и чтобы папский нунций дозволил ей в день венчания принять причастие от патриарха, поститься в среду вместо субботы и ходить иногда в греческую церковь, что не могло ей служить препятствием исполнять во внутренности покоев своих все обряды исповедуемой ею латинской веры210.

Бучинский, прибывший в Краков двадцать четвертого декабря, не успел склонить Рангони на просимую самозванцем снисходительность. Хотя иезуиты, всегда руководимые светской мудростью, и охотно допускают единоверцев своих к святохульному лицемерию, когда сие оказывается для них нужным или выгодным, но, вероятно, в сем случае они почли необходимым вынудить Лжедимитрия явным действием сделать первый приступ к обещанной им перемене веры в своем государстве и, таким образом, снова возбудить видимо охладевшую в нем ревность к папежству. В самом деле, расстрига, принявший римский закон не по убеждению, а единственно в угодность лиц, от коих зависела тогда его участь, не торопился исполнением опасного предприятия. Может быть, видя искреннюю и глубокую преданность русских к старинному своему исповеданию, решился бы он и совсем оставить их при оном, но боялся оскорбить короля Сигизмунда и лишить престол свой надежнейшей опоры, которую находил только в содействии Польши. По крайней мере, искал выиграть время и на все подстрекательства римского духовенства отзывался, что такое великое дело не может быть совершено без предварительных приготовлений. Недовольные сей медлительностью иезуиты склонили нунция отвечать самозванцу, что он должен непременно, силой самодержавной власти своей, оградить нареченную супругу от всякого принуждения по предмету исполнения обрядов исповедуемой ею веры211.

Лжедимитрий, известившись об обручении Марины, послал с благодарительными письмами к королю и к Мнишку гонца, Ивана Безобразова, который, прибыв в Краков четвертого января, начал исполнение главного своего поручения212. Но гораздо важнейшее дело было еще тайно вверено Безобразову. Он пользовался всей доверенностью князя Шуйского, по совету коего самозванец отправил его в Польшу. Шуйский, полагаясь на его благоразумие и на приверженность его к себе, приказал ему довести до сведения короля о неудовольствии бояр против самозванца. Вследствие сего Безобразов просил тайно переговорить с канцлером литовским Сапегой, но король нашел, что важность сана, занимаемого Сапегой, слишком обращала на него общее внимание и что потому трудно было бы скрыть свидание с ним от Бучинского и русских чиновников, в Кракове находящихся213. Уговорились, чтобы вместо Сапеги гонец открылся воротившемуся из Москвы Гонсевскому. Безобразов объявил ему, что Шуйские и Голицыны негодуют на короля, давшего им в государи человека нрава легкомысленного и свойств низких, который, предаваясь суровости, распутству и расточительности, как будто сам старается выказать себя недостойным царского венца; что они решились изыскивать средства избавиться от него и что, наконец, он так им несносным казался, что лучше бы хотели вместо него видеть на московском престоле Сигизмундова сына, королевича Владислава. Сие неожиданное предложение породило, на пагубу России, в уме Сигизмунда мысль со временем воспользоваться оным для удовлетворения врожденного в нем тщеславия. Однако он не посмел еще, по первому вызову, войти в дальнейшие сношения по сему предмету с русскими вельможами и потому приказал отвечать им, что прискорбно ему слышать, как неистово ведет себя тот, которого дотоле он почитал настоящим Димитрием, что он нисколько не намерен препятствовать им действовать против него, как заблагорассудят, и что, наконец, касательно сына своего, так как он сам имеет за правило не увлекаться властолюбием, то желает, чтобы таковой же умеренностью руководствовался и Владислав, предавая, впрочем, будущность воле Божией. Из сего двумысленного отзыва Безобразов заключить должен был, что, по крайней мере, Сигизмунд не будет стоять за самозванца – обстоятельство, важное для успеха в замышляемом заговоре.