Дмитрий Бутурлин - История Смутного времени в России в начале XVII века Страница 23

Лжедимитрий, известившись об обручении Марины, послал с благодарительными письмами к королю и к Мнишку гонца, Ивана Безобразова, который, прибыв в Краков четвертого января, начал исполнение главного своего поручения212. Но гораздо важнейшее дело было еще тайно вверено Безобразову. Он пользовался всей доверенностью князя Шуйского, по совету коего самозванец отправил его в Польшу. Шуйский, полагаясь на его благоразумие и на приверженность его к себе, приказал ему довести до сведения короля о неудовольствии бояр против самозванца. Вследствие сего Безобразов просил тайно переговорить с канцлером литовским Сапегой, но король нашел, что важность сана, занимаемого Сапегой, слишком обращала на него общее внимание и что потому трудно было бы скрыть свидание с ним от Бучинского и русских чиновников, в Кракове находящихся213. Уговорились, чтобы вместо Сапеги гонец открылся воротившемуся из Москвы Гонсевскому. Безобразов объявил ему, что Шуйские и Голицыны негодуют на короля, давшего им в государи человека нрава легкомысленного и свойств низких, который, предаваясь суровости, распутству и расточительности, как будто сам старается выказать себя недостойным царского венца; что они решились изыскивать средства избавиться от него и что, наконец, он так им несносным казался, что лучше бы хотели вместо него видеть на московском престоле Сигизмундова сына, королевича Владислава. Сие неожиданное предложение породило, на пагубу России, в уме Сигизмунда мысль со временем воспользоваться оным для удовлетворения врожденного в нем тщеславия. Однако он не посмел еще, по первому вызову, войти в дальнейшие сношения по сему предмету с русскими вельможами и потому приказал отвечать им, что прискорбно ему слышать, как неистово ведет себя тот, которого дотоле он почитал настоящим Димитрием, что он нисколько не намерен препятствовать им действовать против него, как заблагорассудят, и что, наконец, касательно сына своего, так как он сам имеет за правило не увлекаться властолюбием, то желает, чтобы таковой же умеренностью руководствовался и Владислав, предавая, впрочем, будущность воле Божией. Из сего двумысленного отзыва Безобразов заключить должен был, что, по крайней мере, Сигизмунд не будет стоять за самозванца – обстоятельство, важное для успеха в замышляемом заговоре.

Хотя король, Сапега и Гонсевский не нарушили данного ими обещания не оглашать вверенной им тайны, но, как сие довольно обыкновенно бывает в делах такого рода, слабый и неопределительный отголосок русских жалоб раздался по Кракову и дошел даже до Бучинского, который писал Лжедимитрию, что худая молва разносится о нем в Польше, что гордые паны сильно негодуют на него за домогательства его о новом титуле и что один из них, а именно воевода Познанский, не обинуясь, говорил о смеходостойной надменности, с каковой он сам себя называл непобедимым, и также о том, что в самой Москве уже догадываются, что он за человек?214.

Казалось, что знатная сумма денег, привезенная Бучинским Мнишеку, не оставляла никакого предлога воеводе еще мешкать своим отъездом в Россию. Действительно, Марина выехала из Промника одиннадцатого января 1606 года, но, вместо того, чтобы направиться прямым путем, через Сандомир, Люблин и Брест к Слониму, где ее ожидал Власьев, она поехала с отцом своим в имение его Самбор215. Открылись обоюдные неудовольствия. Самозванец оскорблялся, что невеста его не отвечает на его письма и не оказывает ни малейшей готовности поспешать к нему216. Мнишек, со своей стороны, жаловался, что присланных денег недостаточно ему для уплаты долгов своих, и выговаривал расстриге, что держит у себя в наложницах царевну Ксению217. По последнему предмету Лжедимитрий тем охотнее согласился сделать ему должное удовлетворение, что он скучал уже Ксенией. Постриженная под именем Ольги, она была отправлена в монастырь, где печальная жизнь ее продолжалась еще шестнадцать лет. Без невольного содрогания нельзя помыслить об ужасных превратностях ее судьбы218. Одаренная от природы необычайной красотой и привлекательными свойствами ума и сердца, она цвела беззаботно под сенью родительской любви. Все предвещало ей блистательную будущность. Уже попечительный Борис располагался навсегда упрочить ее благоденствие приисканием для нее достойного жениха. Выбор его пал на юного герцога Иоанна, родного брата Христиана IV, короля Датского. Герцог, сановитый и радушный витязь, понравился царевне, которая весело ожидала брака. Но не на радость обречена была Ксения! Первым испытанием была для нее болезнь и кончина жениха. За сим ударом рока следовали еще лютейшие. Пережив гибель отца, матери и брата, прелестная дева вынуждена была позорно удовлетворять преступным желаниям убийцы милых сердцу ее ближних. Кто может исчислить душевные терзания ее в объятиях злодея! К довершению ее бедствий, смерть не спешила положить конец ее страданиям, и, осужденная влачить жизнь свою еще многие годы, она томилась воспоминаниями о постыдной и горестной участи своей. Неисповедимый гнев Божий страшно разражался над несчастным семейством злодейски властолюбивого Бориса.

Однако Мнишек все еще оставался в Самборе, или действительно занимаясь необходимыми приготовлениями для снаряжения огромной своей свиты, или устрашенный и до него доходившим отголоском московских толков. Власьев, более месяца бесполезно ожидавший его с невестой в Слониме, решился, наконец, сам ехать к нему в Самбор, дабы лично объяснить, что дальнейшее мешканье, раздражив самозванца, может быть вредно для собственных его выгод219. На сей раз его увещания не остались безуспешными. Марина выехала из Самбора двадцатого февраля в сопровождении отца, брата, Власьева, Бучинского и множества родных и знакомых своих.

Хотя весенняя распутица и трудность продовольствия для многочисленной свиты всех сих панов представляли большие препятствия в пути, однако огромный обоз подвигался довольно поспешно по направлению Люблина, Слонима, Минска и Орши. Дорогой Мнишек получил еще из России тридцать пять тысяч злотых (то же нынешних серебряных рублей), да, кроме того, самозванец прислал Марине пять тысяч червонцев. Вслед за невестой король Сигизмунд отправил также в Москву великих послов своих, Николая Олесницкого, кастеляна Малагосского, и бывшего уже в России Александра Гонсевского, старосту Велижского220.

Пока все сие происходило в Польше, безрассудность Лжедимитрия все более и более умножала негодование русских и подозрения их насчет его самозванства. С беспокойством замечали, что он, посещая другие церкви и обители, никогда не бывал в Чудове монастыре221, к коему мнимые предки его имели всегда особенное благоговение. Также шептали между собой, что Пафнутий, митрополит Крутицкий, бывший архимандритом в Чудове, когда монашествовал там Отрепьев, хорошо узнал под царским венцом юного инока своего, но молчал единственно от страха.

Лжедимитрий, извещенный о неблагоприятном для него народном говоре и соображая оный с полученными им предостережениями из Польши от Мнишека и Бучинского, признал необходимым отложить прежнюю доверчивость свою. Не смея уже полагаться на любовь подданных, он вздумал для удержания их в повиновении усилить власть свою особенной преданностью к себе военных людей. В сем намерении он стал отменно ласкать и награждать стрельцов, в Москве находящихся. Но и сего не почитал он достаточным для личной безопасности своей. Стрельцы были русские и потому, несмотря на все милости его, могли быть увлечены общим мнением своих соотечественников. Еще надежнее ему казалось окружить себя иноземными телохранителями222. В январе 1606 года он набрал триста немцев и разделил их на три сотни, из коих одна стрелковая была под начальством француза Маржерета; другие две состояли из алебардщиков и имели начальниками лифляндца Кнутсена и шотландца Вандемана. Все они получали большое жалованье, были богато одеты и сменялись через сутки, так что ежедневно половина из них находилась безотлучно при Лжедимитрии. Даже когда самозванец ездил по улицам, то и тут всегда являлся окруженным сими иноземными стражами, которые не допускали к нему и самих русских бояр, вынужденных следовать за ними223.

Расстрига, полагая, что совершенно обезопасил свою особу, почти ни о чем более не стал помышлять, как о веселье и забавах. Во дворце не преставали пляски, музыка и игра в зернь. Всякий день должен был казаться праздничным. В угождение ему не только вельможи, но даже и простолюдины вынуждены были не по состоянию своему тратиться на наряды. Никто в скромной одежде к нему доступа не имел; даже и на улицах он не любил встречать людей не в богатых нарядах. Самозванец думал, что наружная веселость означает благоденствие народное.

Легкомыслие его, по крайней мере, не всегда оказывалось злонравным224. Годунов, во все время своего могущества, не дозволял жениться князьям Федору Ивановичу Мстиславскому и Василию Ивановичу Шуйскому, дабы не умножать уважения, которым они пользовались в народе и которое и без того уже казалось ему несколько опасным. Князья сии, хотя и в преклонных летах, скучали своим одиночеством. Они просили самозванца не препятствовать им вступить в брак. Лжедимитрий тем охотнее согласился удовлетворить их желанию, что при сем открывался новый случай к любимым им пиршествам. Князь Мстиславский взял в супружество двоюродную сестру царицы Марфы, а князь Шуйский помолвил на княжне Буйносовой, также свойственнице Нагих.