Тони Моррисон - Любовь Страница 11

А может, девчачьи слезы куда хуже, чем причина, заставившая их пролить. Может, они были признаком слабости, которую заметили окружающие и заявили о ней еще до того, как он дал оттуда деру. Еще до того, как у него вдруг все похолодело в груди при виде ее нелепо вывернутых вниз рук, стянутых белоснежными шнурками. Эти руки можно было принять за пару варежек, нелепо болтающихся на бельевой веревке – будто какая-то потаскушка, которой наплевать, что скажут соседи, нагло протянула веревку через весь двор. И сливовый лак на обгрызенных до кожи ноготках придавал этим похожим на варежки крошечным рукам вид рук взрослой девушки, что и заставило Ромена подумать о ней как о потаскушке, которой наплевать на то, что о ней могут подумать…

Он был следующим в очереди. И уже был внутренне готов – несмотря на жалкий вид этих связанных рук и кошачье хныканье, клокочущее у нее в горле. Он стоял около спинки кровати, завороженный громкими стонами Тео, чья голова ритмично моталась взад-вперед над девочкой, которая отчаянно извивалась, отвернув к стене лицо, скрытое под упавшими на него растрепанными волосами. Он уже расстегнул ремень и сгорал от предвкушения, готовый стать наконец тем самым Роменом, которым он себя всегда рисовал в воображении: крутым, опасным, отвязным. Он был последним из семерых. Трое, как только кончили, выбежали из комнаты, на выходе победно вскинув пятерни, и быстро смешались с участниками шумной вечеринки. Фредди и Джамал, хоть и обессиленные, остались сидеть на полу и продолжали наблюдать за Тео, который начал первым, а теперь пошел по второму кругу. На этот раз он не спешил, и его постанывание было единственным звуком, потому что девочка теперь перестала хныкать. Когда он отлепился от нее, пахнуло лежалыми овощами, гнилым виноградом и мокрой глиной. В комнате повисла звонкая тишина.

Ромен шагнул вперед сменить Тео, а потом удивленно заметил, что его руки сами собой схватились за спинку кровати. Узел шнурка, стягивавшего ее правое запястье, развязался, как только он до него дотронулся, и ее рука бессильно упала на подушку. Она так и осталась лежать, и девочка не стала ею ни отбиваться, ни царапаться, ни убирать волосы с лица. Ромен отвязал вторую руку, которая все еще была крепко стянута шнурком от кроссовок. Потом завернул девочку в покрывало, на котором она лежала, и рывком усадил. Он поднял с пола ее розовые кожаные туфли на высоких каблуках с ремешками крест-накрест спереди – обувка ни на что не годная, кроме как для танцев да форса. И тут услыхал лающий смех – это сначала, а за ним последовали грубые шуточки и гневные возгласы, но он выволок ее из комнаты и, протащив сквозь толпу танцующих, вывел на крыльцо. Дрожа всем телом, она вцепилась в протянутые ей туфли. Если до этого они оба и были пьяны, то сейчас опьянение прошло. Холодный ветер их протрезвил.

Он попытался вспомнить имя девочки – то ли Фэй, то ли Фэйт, и уже собрался что-то ей сказать, как вдруг самый ее вид стал ему противен. Если бы она начала его благодарить, он бы ее просто придушил. К счастью, она не проронила на слова. Глядя в пустоту широко раскрытыми немигающими глазами, она надела туфли и разгладила юбку. Их верхняя одежда – его новая кожаная куртка и что там было на ней – осталась в доме. Тут дверь распахнулась, и на порог выбежали две девчонки, одна с ее пальто, другая – с сумочкой.

– Притти-Фэй, что случилось?

Ромен развернулся и двинулся прочь.

– Что с тобой, девочка моя? А ты! Ты что с ней сделал?

Тот продолжал шагать.

– А ну вернись! Он тебя обидел? А кто? Кто? Что с твоими волосами? На-ка, надень пальто, Притти-Фэй! И скажи хоть что-нибудь!

Он слышал их злобные встревоженные крики, бившие по ушам, как перезвон медных тарелок, словно аккомпанемент короткому и хлесткому, как визг трубы, слову, которым Тео обозвал его: хуже прозвища не придумаешь! Одно-единственное слово, которое звучало, повторяемое эхом, и уж коли оно вырвалось, его теперь можно заглушить только выстрелом. А иначе не покончить с ним – оно прилепится к нему на всю жизнь.

Последние три дня над ним издевались все кому не лень. Всех своих так легко завоеванных друзей – они дружили уже четыре месяца – он растерял. И теперь, встречаясь глазами с любым из шестерых, не считая Фредди, он словно бросал им вызов или приглашение, и даже когда он не смотрел на них и не ловил их взгляды, в том трубном визге слышалось его имя. Они собирались без него у школьной ограды и как по команде вставали из-за столика в забегаловке «Патти», если он садился рядом. Даже самые падкие на флирт девчонки почуяли его новый статус изгоя, как будто его одежда и обувь вдруг стали позорными: футболка слишком белой, штаны слишком отутюженными, а кроссовки завязаны сикось-накось.

На следующий день после той вечеринки, никто не помешал ему появиться на баскетбольной площадке, но, когда он вступал в игру, никто не передавал ему мяч, и если он перехватывал чужой пас, ему приходилось, в какой бы точке площадки он ни находился, самому забрасывать мяч в корзину, потому что никто из игроков не выражал готовности принять от него пас. Все опускали руки и просто смотрели. И стоило ему послать кому-то мяч с отскоком от земли, никто его не ловил, и в воздух взлетал трубный плевок того слова, и было непонятно, кто его выкрикнул. В конце концов ему сделали подножку, после чего все молча ушли. А Ромен так и остался сидеть на площадке, тяжело дыша, готовый ринуться в драку с любым, при этом понимая, что стоит ему ответить на грубость, на подножку, на выкрикнутое оскорбление, это будет выглядеть как его очередная попытка вступиться за ту девчонку. Которую он не знал, да и не желал знать. Если бы он дал обидчику сдачи, ему бы пришлось драться не за себя, а за Притти-Фэй, чем бы он и доказал, что между ними есть какая-то связь – а ведь это не так! Будто он и она оказались оба привязанными к той кровати, будто кто-то силой заставил их обоих раздвинуть ноги.

Лукас Брин, один из белых мальчишек, чья точность бросков в корзину вызывала всеобщую зависть, в одиночестве водил мяч в углу площадки. Ромен поднялся и отправился составить ему пару, но вовремя осознал, что в репертуаре его врагов есть еще одно обидное слово. И он прошел мимо Лукаса, пробурчав чуть слышно: «Привет!»

На второй день он чувствовал себя еще более несчастным и одиноким. Фредди отдал ему забытую в том доме куртку со словами: «Слышь, мужик, не парься!» – но больше не сказал ничего и быстро ушел. А после того как ему через окно школьного автобуса помахали две подружки Притти-Фэй, те самые, которые вынесли ей на крыльцо сумочку и пальто, он стал добираться до школы рейсовым автобусом. Он без колебаний смирился с неудобством шагать две мили пешком до и от остановки, чтобы избежать возможности снова увидеть Притти-Фэй. Он ее так и не увидел. Как не увидел ее больше никто.

На третий день его избили. Все шестеро, включая Фредди. Избили умело. Нанося удары везде, кроме лица, на всякий случай – а вдруг он еще и стукач, который с радостью наябедничает, кто ему разбил губу или поставил фингал под глазом. Ведь если начнутся расспросы дома, этому плаксе хватит храбрости указать своим дрожащим пальчиком на них. На всех шестерых. Ромен дрался классно. Поставил одну или две шишки, засадил коленом в пах, порвал чью-то рубашку, пока ему не заломили руки за спину в попытке сломать ребра и одновременно надавить на живот, чтобы вызвать рвоту. Последнее им почти удалось, но тут проезжавшая мимо машина несколько раз просигналила. Драчуны бросились врассыпную, вместе с ними и Ромен, который бежал, согнувшись и обхватив живот, больше опасаясь, что к нему придут на помощь, чем упасть без сознания в перепачканных блевотиной джинсах. Его вырвало за кустом мимозы в рощице позади закусочной «Патти». Увидев извергнутые на траву остатки приготовленного бабушкой завтрака, он задумался, забудется ли когда-нибудь его позор. Его не обидели ни издевки Тео, ни презрение Фредди, он заслужил и то, и другое, но он просто не мог понять, что с ним тогда случилось, почему он в тот момент дал слабину и почему его сердце бешено забилось от сострадания к раненому зверьку, за мгновение до того казавшемуся ему желанной добычей, в которую он был готов вгрызться. Если бы он нашел ее на улице, его реакция была бы точно такой же, но когда это произошло при всех, на глазах у его друзей, вместе с которыми и он заволок ее в ту комнату, – вот дерьмо! И что заставило его отвязать ее, прикрыть? Боже ты мой! Прикрыть ее покрывалом! Поднять на ноги и вывести оттуда! Что? Маленькие, похожие на варежки руки? Размеренно содрогавшиеся над ней голые зады парней – один за другим, один за другим? Гниловатый овощной запах, смешавшийся с грохочущей из-за двери музыкой? Когда он, обняв девочку за плечи, выводил ее из комнаты, он был все еще возбужден, но эрекция исчезла, как только они вышли вдвоем на холод. Что же его заставило так поступить? Или точнее – кто?