Ханна Кент - Вкус дыма Страница 19

– Преподобный Тоути!

Маргрьет открыла, едва молодой священник бойко постучал в дверь.

– Как это мило, что вы к нам заглянули. Мы уж думали, что вы вернулись на юг. Входите.

Маргрьет закашлялась, распахнув дверь шире, и Тоути увидал, что она держит, прижимая к бедру, увесистый мешок.

– Позволь, я помогу, – сказал он.

– Не утруждайтесь, преподобный, не утруждайтесь, – прохрипела Маргрьет, жестом маня его вслед за собой по коридору. – Я и сама прекрасно справляюсь. Наши работники вернулись из Рейкьявика. – Она обернулась к Тоути и одарила его слабой улыбкой.

– Понимаю, – отозвался он. – От купцов.

Маргрьет кивнула.

– Вполне недурно закупились. Мука без жучка, не то что в прошлом году. А еще они привезли соль и сахар.

– Рад это слышать.

– Кофе хотите?

– У вас есть кофе? – изумился Тоути.

– Мы продали всю шерсть и немного вяленого мяса. Йоун сейчас косы правит перед страдой. Так выпьете кофейку?

Она ввела Тоути в бадстову и отдернула занавеску, приглашая его пройти в гостиную.

– Подождите тут, – распорядилась она и вышла, тяжело ковыляя и все так же прижимая мешок к бедру.

Тоути присел на стул и принялся водить пальцами по шершавой столешнице. Он услышал, как в кухне бурно закашлялась Маргрьет.

– Преподобный Тоути? – вполголоса окликнули из-за занавески.

Тоути вскочил и проворно отдернул занавеску. Агнес заглянула в гостиную и приветственно кивнула ему.

– Здравствуй, Агнес. Как поживаешь?

– Прошу прощенья, мне только нужно было забрать вон то… – Она указала на моток шерсти, который лежал на другом стуле. Тоути посторонился и поднял занавеску повыше, пропуская Агнес в гостиную.

– Не спеши уходить, – попросил он. – Я приехал, чтобы повидаться с тобой.

Агнес взяла моток.

– Маргрьет хотела, чтобы я…

– Прошу тебя, Агнес. Сядь.

Она повиновалась и присела на самый краешек стула.

– А вот и я!

Маргрьет бодрым шагом вошла в комнату, неся поднос с кофе и тарелку с маслом и ржаным хлебом. И лишь тогда обнаружила в гостиной Агнес.

– Надеюсь ты не против, если Агнес на минутку отвлечется от дел? – спросил Тоути, вставая со стула. – Я здесь именно ради того, чтобы с ней поговорить. – Маргрьет уставилась на него тяжелым взглядом, и он, слабо улыбнувшись, добавил шутливым тоном: – По приказу Блёндаля.

Маргрьет поджала губы и чопорно кивнула.

– Делайте с ней, что пожелаете, преподобный Тоути. Избавьте меня от этой обузы.

Она со стуком поставила поднос на стол, развернулась и вышла, рывком задернув за собой занавеску. Агнес и Тоути прислушивались к топоту ее шагов, удалявшихся по коридору. Затем громко хлопнула входная дверь.

– Ну вот. – Тоути присел на край стола и подмигнул Агнес. – Не хочешь кофе? Тут, правда, всего одна чашка, но…

Агнес помотала головой.

– Тогда возьми хлеба. Я только что из Ундирфедля, и тамошняя экономка до отвала накормила меня скиром.

С этими словами Тоути пододвинул к Агнес тарелку, а затем налил себе кофе, насыпав в чашку немного сахару из склянки с притертой пробкой. Краем глаза он заметил, что Агнес отщипнула кусочек хлеба и сунула в рот. Тоути улыбнулся.

– Судя по всему, работники весьма прибыльно продали в Рейкьявике хозяйские товары.

Глоток кофе ошпарил язык. Первым побуждением Тоути было немедля выплюнуть эту гадость, но он чувствовал, что Агнес не сводит с него светло-синих глаз, а потому, давясь, мужественно проглотил обжигающий кофе.

– Как тебе тут живется, Агнес?

Женщина, прожевав хлеб, все так же неотрывно смотрела на него. Лицо у нее было уже не такое изможденное, синяк побледнел и стал едва заметен.

– Ты хорошо выглядишь.

– Меня здесь кормят лучше, чем в Стоура-Борге.

– А как ты ладишь с хозяевами?

Она помедлила, прежде чем ответить.

– Они меня терпят.

– Что ты думаешь о Йоуне, окружном старосте?

– Он не хочет со мной разговаривать.

– А хозяйские дочери?

Агнес ничего не ответила, и Тоути продолжал:

– Лауга, судя по всему, ходит в любимицах у преподобного из Ундирфедля. Он говорит, что для женщины она чрезвычайно умна.

– А ее сестра?

Тоути снова глотнул кофе, помолчал.

– Она хорошая девушка.

– Хорошая девушка, – повторила Агнес.

– Именно так. Поешь еще.

Агнес взяла оставшийся хлеб. Она ела быстро, не отнимая пальцев ото рта, а когда закончила с хлебом, тщательно слизала с них масло. Тоути помимо воли бросилось в глаза, как лоснятся от масла ее розовые губы.

Он принудил себя опустить взгляд на стоявшую перед ним чашку с кофе.

– Полагаю, ты сейчас гадаешь, почему я вернулся.

Агнес ногтем большого пальца выудила застрявшую меж зубов крошку и ничего не сказала.

– Ты сказала, что я слишком молод, – заметил Тоути.

– Я оскорбила вас, – отозвалась Агнес с полнейшим равнодушием.

– Я ничуть не оскорбился, – солгал Тоути. – И, однако, Агнес, ты ошибаешься. Да, я молод, но я три долгих года учился на юге, в школе Бессастадира, я знаю латынь, греческий и датский, и Господь избрал меня, дабы направить тебя к искуплению.

Агнес вперила в него немигающий взгляд.

– Нет, преподобный, это я вас избрала.

– Так позволь мне помочь тебе!

Женщина с минуту помолчала. Снова поковыряла в зубах и вытерла руки о фартук.

– Если вы собираетесь поговорить со мной – разговаривайте, как все, по-простому. Преподобный в Стоура-Борге изъяснялся так, будто он сам епископ. Он ожидал, что я буду со слезами припадать к его ногам. Ему бы и в голову не пришло меня выслушать.

– Что ты хотела, чтобы он услышал?

Агнес покачала головой.

– Всякий раз, когда я говорила что-то, мои слова тут же переиначивали и швыряли мне в лицо как оскорбление или обвинение.

Тоути кивнул.

– Ты хотела бы, чтобы я говорил с тобой как обычный человек. И, наверное, хотела бы, чтобы я тебя вы слушал?

Агнес пристально всматривалась в него, подавшись вперед на стуле, и оттого Тоути разглядел, какого необычного цвета у нее глаза. Светло-голубые радужки были цвета льда, с пепельными пятнышками вокруг зрачков, но очерченные по краю тонким черным кольцом.

– Что вы хотите услышать? – спросила она.

Тоути откинулся на спинку стула.

– Я провел нынешнее утро в церкви Ундирфедля. Я отправился туда, чтобы поискать сведения о тебе в приходской книге. Ты сказала, что родом из этой долины.

– И нашли что-нибудь?

– Записи о твоем рождении и конфирмации.

– Что ж, теперь вы знаете, сколько мне лет. – Губы Агнес тронула холодная усмешка.

– Возможно, ты могла бы рассказать мне побольше о своей жизни. О своих родных.

Агнес сделала глубокий вдох и принялась отрешенно наматывать на пальцы нитку из шерстяного клубка.

– У меня нет родных.

– Так не бывает.

Агнес туго обмотала шерстяной ниткой костяшки пальцев, и кончики их побагровели от прилившей крови.

– Допускаю, что вы, преподобный, видели в той самой книге их имена, но с тем же успехом меня могли записать круглой сиротой.

– Почему же?

По ту сторону занавески кашлянули, и из-под края ее показалась пара переминающихся ног в башмаках из рыбьей кожи.

– Войдите! – громко сказал Тоути. Агнес проворно смотала с пальцев шерстяную нитку. В тот же миг занавеска отдернулась вбок, и в проеме возникло веснушчатое лицо Стейны.

– Извините за беспокойство, преподобный, но мама послала меня за ней.

Она торопливо указала на Агнес, и та начала подниматься со стула.

– Мы беседуем, – сказал Тоути.

– Прошу прощенья, преподобный. Дело в сенокосе. Я хочу сказать, уже середина июля, стало быть, сегодня начнут косить траву и будут косить, пока всю не скосят. Ну или пока погода не испортится.

– Стейна, я приехал сюда, чтобы…

Агнес легонько тронула ладонью плечо Тоути и одарила его таким твердым взглядом, что он покорно смолк. И зачарованно смотрел на ее руку с длинными бледными пальцами, на мозоль, которая розовела на большом пальце. Перехватив его взгляд, Агнес убрала руку так же проворно, как прежде положила ее на плечо Тоути.

– Приезжайте завтра, преподобный. Если вам будет угодно. Мы сможем поговорить, пока трава будет просыхать от росы.

Обидно все же, что я поклялась никому не рассказывать о своем прошлом. В Хваммуре, во время суда, на каждое мое слово бросались с жадностью, точно птицы на корм. Жуткие птицы, одетые в красное, с рядами серебряных пуговиц на груди, с хищно наклоненными головами и острыми клювами, они выискивали в моих словах вину, точно ягоды в зарослях кустарника. Мне не позволяли своими словами пересказать, что произошло, но отбирали мои воспоминания об Идлугастадире, о Натане и превращали их в нечто зловещее; вырвали у меня показания о той ночи и представили меня коварной злоумышленницей. Все, что я ни говорила, у меня отнимали и преображали так, что в конце концов мой собственный рассказ перестал быть моим.