Военные рассказы - Юрий Олиферович Збанацкий Страница 20

— Товарищ Нестерчук! Я вас очень прошу — пошлите меня в минеры.

Нестерчук видел: в глазах парня нет уже той знакомой ему кротости, они светились решительностью и отвагой, а с губ слетела полурастерянная улыбка.

«Такой и впрямь может заменить Федора», — подумал довольный Нестерчук. Он поймал горячую руку парня и крепко ее пожал.

— Хорошо. Я верю…

— И ребята тоже… Они смелые…

Он еще что-то шептал на ухо восторженно, убедительно. А тем временем в лесу усилилась буря: глухо и жалобно стонали деревья, ломались сухие ветки, гулко бились о промерзшие стволы. И Нестерчук не мог разобрать слов той клятвы, которыми клялся счастливый молодой партизан.

1944

Земля

Отряд остановился возле Десны. Уставшие за день лошади отдыхали в молодом лесочке. В наступающую ночь они должны пройти не менее пятидесяти километров. А летняя ночь короткая. Партизаны были заняты каждый своим делом — кто чистил оружие, кто чинил обувь, но большинство отдыхало; нашлись также и энтузиасты рыбалки. Они поймали несколько килограммов рыбы, и Данила Мокроус загорелся желанием приготовить «косарский» ужин. Появились у него и помощники — главным образом молодежь, для которой он считался покровителем. Быстро раздобыли котел, а потом — кто принялся чистить рыбу, кто картошку, кто устанавливал треногу и разводил костер. Мокроусу оставалось только командовать ими. И хотя сам он, казалось, ничего и не делал, но забот у него было больше, чем у других.

Когда же огромный котел закипел, все уселись вокруг костра, то и дело поглядывая Даниле в рот — любили послушать бывалого партизана. А Данила рассказывать умел, и, главное, у него было о чем рассказать.

Я присел за кустами на берегу реки. Десна катила свои воды лениво, спокойно, в ее глубине застыло голубое вечернее небо, по которому еле заметно ползли на запад обрывки белых как вата облаков. Воздух был душный, вода манила, звала к себе, но я притих под кустом. Во-первых, отдохнуть хотелось, а во-вторых, я невольно начал подслушивать беседу Данилы.

Данила рассказывал о своей работе в колхозе. Был он когда-то садоводом. И хотя я поначалу не слышал его рассказа, все же понял его хорошо, так как и прежде не раз приходилось слышать.

— Сад, я вам скажу, был у нас чудесный, из всей области. Что за яблоки, что за груши росли! А сливы! Абрикосы уж на что прихотливы, а даже их я выращивал. Винограда несколько сот кустов было. Все, скажи ты на милость, без хозяина осталось… Идешь, бывало, по саду — так, кажется, и взялся бы за работу, каждое деревцо бы досмотрел. Да нет — руки не подымаются. Чтобы враг да мои яблоки, груши жрал?! Да пусть лучше все деревья посохнут, ежели хоть одно кислое яблоко на них вырастет для врага. Запустел сад, бурьяном зарос…

Я не видел Данилу, но отчетливо представлял его задумчивое лицо… Скорбные глаза, в которых застыли и боль и ненависть. Я знал: теперь он несколько минут помолчит — ведь сам себя задел за живое и за больное.

— А как вы в партизаны попали? — спросил Мокроуса кто-то из молодых.

Данила сперва не ответил, скрутил цигарку, прикурил, несколько раз жадно затянулся дымом, потом стал продолжать рассказ.

А надо сказать, что Данила никогда прямо не отвечал на поставленные вопросы. Начнет откуда-то издалека, будто совсем про другое. Говорит, говорит, а под конец обязательно вернется к вопросу.

На этот раз он также издалека начал:

— Был в нашем селе дед. Он и дед-то — путного слова не стоил — маленький, никудышный, а подлый да изворотливый, что лисица; но уж коль зашла речь, расскажу про него.

Скупее этого деда в районе никого не было. В соседних селах все насмехались над нами.

Помню, я еще парубком тогда был. Пошли мы как-то в соседнее село на храмовый праздник. Принарядились получше — штаны покупные надели, сапоги дегтем помазали так, что с них даже каплет, рубахи вышитые, шапки из смушек серые — ну, в полной, так сказать, форме и красе. Со всех сел собрались парубки и девчата. А в нашем селе хлопцы были крепкие, видные из себя, где ни появимся — на нас так девчата глаза и таращат… А мы возьми да еще бубликов по вязанке купи, девчат одариваем, так они вокруг нас что сороки. Вот парней из других сел и взяли завидки, они и давай смеяться над нами. «Не верьте, говорят, девоньки, в ихнюю щедрость, это они только на глазах у людей так. А выйдет какая-нибудь из вас за которого замуж — голодом заморят, вот какие они. Они, говорят, отца родного, скупердяи, не пожалеют…»

Ну, слово за слово, а там и кулаки в ход пошли, а за кулаками и колья. Потерпели мы там полный разгром. Домой возвращаемся злющие-презлющие и во всем клянем того деда.

А он таки и вправду во всем был виноват. Состарился у него отец, не в силах работать, — так он возьми да и посади его на голодный паек. «Раз, говорит, не способен работать, пускай и не ест. Помирать пора».

Старик-то и слег вовсе. Люди сына стыдить: «Не совестно ли тебе, Ничипор, отца морить голодом? Живая душа, пускай хворая, а есть хочет».

Не помогло.

«Ну и кормите, — отвечает, — ежели вам жалко. Я из рук у него куска не вырываю. Что же, я виноват, ежели он есть не желает?»

Так и извел отца. Столько сраму для всего села!

А сам-то Ничипор богател да богател. Денежку к денежке клал — и все на землю. Не съел, не испил, как люди. Семью вконец измучил. Чтобы когда у него на столе мягкий хлеб кто-нибудь видывал?.. Разве что на велик день, а то все давились черствяком плесневелым. Испечет жинка хлеб, а он его под замок и держит так недели две, покуда от плесени зеленым станет. Таким хлебом и кормил, чтобы меньше ели. А когда спросит кто — почему