Горы дышат огнем - Веселин Андреев Страница 26

«Тихо! Ни звука!»

Опять, что ли?

«Внимание! Идти так, чтоб ни камешка не задеть!»

Я пытаюсь выполнять команду, но как это сделать в такой темноте?

«Полное внимание! Абсолютная тишина!»

И так на протяжении всего пути. Каждый в колонне передает эти приказы, как заклинания, следующему за ним бойцу.

Мы идем не в бой. Идем за картофелем. Вдесятером.

Я не принадлежу к числу молчальников, и мне все время хочется перекинуться словечком с товарищем. Самое важное — понять, где мы находимся: если отстанешь в темноте, нужно знать, как добираться до бивака. (А сколько усилий я приложил, прежде чем научился разговаривать шепотом! Позже я стал в этом деле виртуозом. Попробуйте, и вы увидите, что это очень и очень не легко.)

Но говорить нельзя. И конечно же, ни о чем нельзя спрашивать. К этому я долго не мог привыкнуть. А вначале было так. Внизу, на Софийской равнине, светят огоньки села. Какого? Молчание. Мы пересекли проселочную дорогу. Куда она ведет? Молчание. А когда я спросил, что это за вершина темнеет впереди, один из товарищей наконец сказал: «Не задавай вопросов! Нельзя, таков приказ!» Позже мне объяснили, что главный принцип партизан: «Чем меньше знаешь, тем лучше!» Если попадешь в полицию и не выдержишь, то можешь выдать маршруты движения, имена ятаков, названия сел, местонахождение лагерей... Будучи подпольщиком, я тоже стремился не знать ничего лишнего и сразу же забывать то, что больше уже не было необходимым. Однако в здешних условиях, отстав от отряда, боец мог оказаться беспомощным...

— Привал. Курить в рукав!

Слава богу, можно закурить. Кто-то впереди укрывается плащ-палаткой, закуривает, осторожно дает прикурить следующему. Я вижу сигарету только того товарища, у которого прикуриваю. Курю, держа сигарету в сложенных чашечкой ладонях — огонька не заметишь. Иногда возникают самые невероятные споры: один вдруг заявит, что огонек сигареты виден за тридцать километров; другой, подыгрывая ему, заметит, что, возможно, с луны этот огонек представляется звездой пятой величины. Однако с сигаретами и в самом деле надо быть осторожным.

— Трогай! Не отставать! И тихо!

Почему у партизан отбирают и сжигают документы? Чтобы сжечь все мосты? Да, верно, некоторые убегали. Но разве подлец не убежит и без документов? А были случаи, когда партизаны отставали, сами того не желая, и даже по чужой вине. Что им тогда делать без документов? Иногда легче было вернуться в отряд через Софию, чем бродить в поисках дороги по горам. «Не отдам я свои документы!» — решил я про себя. Хорошо, что вскоре повеяли другие ветры.

Я не торопился ни делать выводы, ни обвинять кого-либо. Слишком мало я знал эту сложную жизнь и не мог еще провести четкую границу между тем, что было необходимым, и тем, что являлось перестраховкой. Я понимал лишь, что иногда такая перестраховка случается, и это угнетало меня. В темноте, в окутанных неизвестностью ущельях казалось, что каждый шаг действительно таит опасность. Эту нервозность — не страх, а сверхвозбуждение — испытывали все. Конспирация — необходимый закон успеха каждого подпольного движения — здесь в какой-то мере подрывала дух.

Нет, я не хочу быть умным задним числом. Если бы вся ответственность лежала на мне, может, я тоже отдавал бы такие приказы. Однако кое-что я мог увидеть свежим взглядом и оценить по-своему: система, с какой я столкнулся, не показалась мне единственно правильной. Может, потому, что я еще недостаточно вошел в нее.

«Уже близко! Не забывайте, о чем мы говорили!»

Я помню. Прежде чем отправиться в путь, мне как новичку было специально сказано, что не следует много разговаривать с людьми, которых мы встретим, не следует спрашивать их имен, не следует...

А мне так хотелось поговорить с человеком снизу, хотя я провел наверху всего несколько дней. Представляю, каково было старым партизанам!

Мы прилегли на какой-то поляне. Трое товарищей взяли наши рюкзаки и исчезли в темноте. Мы почти не разговаривали.

Неожиданно появился какой-то старик.

— Эй, дети, идите-ка сюда, чтоб я мог на вас посмотреть! — прокричал он хриплым голосом.

Мы поднялись. Старик расцеловал каждого из нас. Мне это показалось немного странным: простые люди обычно сдержанны.

Старик пожимал нам руки и говорил фальцетом:

— Вы все — мои дети! Так и знайте!

Этот человек не был стариком, но я его знал только таким. Тогда было темно, и я не мог видеть его лица; только запомнил, что «р» он произносил очень мягко и голос его дрожал. В мою бытность партизаном больше я его не встречал. Мы бывали у него в гостях в последующие годы. Тогда он стал более грузным, но все еще бродил со своим осликом по склонам Мургаша.

И я вижу его... Эх, дядя Милутин!

Печально заросшее травой кладбище в Бухове. Рядом с только что выкопанной могилой, утопая в цветах, стоит гроб. Цветы почти полностью закрывают лицо: оно обезображено. Яким, сын дяди Милутина, бывший партизан, убит в деревенской драке через несколько лет после нашей победы. Его молодая жена с ребенком на руках то отрешенно молчит, то начинает кричать, да так, что не знаешь, куда деться. И дядя Милутин. Сильно состарившийся, с дрожащими губами, он время от времени дергается всем телом. Я держу речь и говорю: мы все — дети дяди Милутина. Я надеюсь, что эти слова нужны ему, но чувствую их бесполезность. Потом он берет нас под руки и старается найти утешение в словах, уже сказанных им когда-то: «Вы все — мои дети! Так и знайте!» Как помочь этому человеку?

Теперь и его уже больше нет...

А как он нам помогал!

В ту беспросветную ночь мы уселись на траве, он — рядом с нами. И получилось так, что не мы ободряли его, а он нас. И какими словами!

— Большое дело вы делаете, ребята, для народа. Посмотреть на вас и то приятно. По-моему, кроме вас и русских, некому спасти нашу Болгарию. Однако страшная это будет битва, ведь фашист лишее турка.

Наверное, кто-то из нас перебил его и заметил, что и он, мол, тоже вносит важный вклад в наше дело, потому что, я помню совершенно четко, он сказал:

— Да что там мое дело — какой-нибудь мешок муки или картошки, а вы кровь проливаете. — Мне стало неловко от этих слов: ведь мы еще не проливали кровь, а он продолжал: — Я, дети, уже свое отжил.