Биология войны. Можно ли победить «демонов прошлого»? - Георг Николаи Страница 30

Мысль Гете, что только односторонность создает гения, теперь уже ходячая истина. Это самоограничение человеческой деятельности и разделение труда среди людей неизбежно создает своего рода спайку между субъективным и объективным началом; допуская неограниченное развитие индивидуальности, эта спайка приведет к полезнейшему виду социализма.

Народный дух

Общность отечества и одинаковый уровень культуры вырабатывают в людях, принадлежащих к одной и той же нации, известное однообразие характеров и способностей, в чем и выражается индивидуальность того или другого народа. Самоограничение деятельности, о котором речь была выше, имеет для человеческого коллектива, для нации, для народа еще большее значение, чем для отдельного человека.

Подобно тому, как было бы крайне безрассудно, если бы человек, обладающий талантом к определенному ремеслу, стал заниматься недоступной его умственному развитию наукой, столь же неразумно было бы, если бы народ выказывающий особые способности в известной области, стал бы домогаться развития в совершенно ином направлении. Это свидетельствовало бы об отсутствии у него сократовой «добродетели».

Так как народ вообще консервативнее, чем отдельная личность, то его труднее направить на новый путь: для этого потребовалось бы вполне тождественное изменение во взглядах и наклонностях большинства его представителей, а это случается очень редко. Поэтому, какими бы разносторонними способностями ни отличался данный народ что-либо полезное он в состоянии создать только в одном ему свойственном направлении; народ же, который хочет все испробовать, проявляет не добродетель, а дилетантизм.

Если говорят о гармоническом развитии народов, то подразумевают, что каждый народ дает от себя человечеству все то лучшее, чем он располагает. Есть масса вещей, которые несвойственны тому или другому народу и которые он осилить не может, но почти у каждого народа имеется дар, которым он может осчастливить все другие народы Многосторонность никогда еще не достигала совершенства ни в каком отношении.

Из сказанного ясно, в чем дело. Если какой-либо народ довольствуется тем, что он занимает скромное место среди других народов, ничем особенным от них не отличаясь, то он может позволить себе раз в столетие испытать свои силы на чем-либо новом. Подобные попытки послужат наукой для потомств. Если же он пожелает сказать миру свое собственное слово, то ему необходимо заранее выяснить, откуда проистекает его сила и в чем коренится его особенность; этой последней он и должен придерживаться.

Если об единичном человеке можно сказать, что вследствие своих природных способностей, своей судьбы и условий воспитания он всегда в состоянии создать что-либо такое, чего не может другой, то к народам это относится в еще большей степени. Среди миллионов людей, составляющих народ разница в способностях отдельных лиц не столь значительна и резка, чтобы для осуществления общественных целей нельзя было одного человека заменить другим. Но иное наблюдаем мы в отношении отдельных культурных народов, которых существует не более десятка: среди них нет ни одного, без которого можно было бы обойтись. Нет такого народа, который решительно во всем — в искусстве, науке, политике, технике, торговле — словом, во всех областях проявления человеческого духа занимал бы первое место и превосходил бы все остальные народы, вместе взятые. Поэтому в интересах каждого народа заимствовать у другого то лучшее, что он может ему дать.

В своей «Истории цивилизации Франции» Гизо говорит, что основные черты развития цивилизации в различных странах Европы почти одинаковы, но формы ее проявления бесконечно разнообразны и ни в одной стране не достигли совершенства; поэтому элементы цивилизации приходится искать то во Франции, то в Германии, то в Испании. Это разнообразие бросается теперь еще больше в глаза, чем во времена Гизо. Поэтому на вопросе, желательна ли, да и возможна ли вообще совершенно замкнутая жизнь отдельного народа, останавливаться не приходится.

Каждый народ имеет свои преимущества и свои недостатки, и часто первые обусловлены вторыми, и наоборот. Противоречило бы всеобщему в природе принципу экономии сил, если бы все преимущества были только на стороне одного народа, и хотя каждому из нас свойственно стремление к тому, чтобы сделаться «венцом творения», но одного нашего желания для этого недостаточно. Тот, кто познал эту невозможность, не станет приписывать своему народу все преимущества и не будет хулить другой народ за какие-либо его недостатки.

В сущности Достоевский ошибался, полагая, что какой-либо народ может или даже обязан дать миру новую идею (он надеялся, что это будут русские): мир ныне слишком велик и разнообразен для этого, и если какой-либо народ желает сделать что-либо существенное для будущего, он должен помочь человечеству разобраться в этом многообразии и использовать его наилучшим образом.

Преодоление милитаризма

Термин милитаризм происходит от латинского «miles» (солдат), а последнее от «mille» (тысяча). В слове «miles» нет той презрительной нотки, которая слышится в слове «Soldat» (солдат — наемный воин, получающий плату — solidum); оно указывает просто на человека, одного из тысячи других, из массы, из народа. Так это слово понимали в Древнем Риме, и тот же смысл оно сохранило в слове «милиция», под которой подразумевают народное войско. Ныне же милитаризмом называют то ненормальное явление, когда вооруженный человек властвует над невооруженным. При этом имеют в виду прерогативы офицерства, воинскую повинность, субординацию, мундиры и пр. Одновременно воображению рисуется огромная организация, безукоризненно функционирующая, удивительным образом объединяющая силы целого народа, рисуется военная слава, пренебрежение жизнью. Таким образом, этот термин имеет и хороший и дурной смысл.

Для нас значение этого слова вытекает из его первоначальной тенденции: служить выражением веры в то, будто при помощи множества таких тысяч, т. е. физической силы, можно чего-либо достичь на этом свете. Это — миросозерцание, провозглашающее, что животная борьба зубами или снарядами действительнее борьбы словами и убеждением. Большинство современных немцев понимает милитаризм именно в таком смысле; этот факт представляется тем более странным, что он противоречит культурным стремлениям Германии, которые она так часто проявляла на деле, и что все великие люди ее прошлого верили в победу разума и осуждали войну. Подобное противоречие отчасти объясняется вышеуказанным умиранием немецкой приспособляемости. Но отказ от наших лучших традиций не мог бы последовать столь быстро и единогласно, если бы он не был обусловлен чем-то коренящимся в характере народа. Вероятно, в душе нашего народа таились задатки, благоприятные как для гуманизма, так и для милитаризма.

Приходится только сожалеть о