Горы дышат огнем - Веселин Андреев Страница 40

занятиях по материальной части, стрельбе, тактике, строевой подготовке, караульной службе, разведке, в ночных учениях и в повседневной жизни пытался ввести строгую военную дисциплину. Многие реагировали на это довольно резко: «Мы пришли в горы сознательно, по своей воле! Солдафонства мы не потерпим!» И все же дисциплину надо было укреплять. Однако даже когда у нас появились крупные воинские формирования, в отряде и бригаде солдафонских порядков мы не устанавливали.

Свертывание деятельности, как линию, не защищал никто (кроме Стойко. Но дело не в этом человеке. Важен был сам факт: внутреннее желание некоторых партизан). Как возможная практика, это свертывание деятельности находило если не защиту, то оправдание.

В другую крайность ударился неукротимый Васко.

— Каждому старосте, полицейскому, леснику — по дырке в голове! Террор, только террор по отношению к ним! — призывал он.

Основное же ядро отряда нащупывало верный путь... Отряд — как человек. Остались позади детство и юность, наступила пора возмужания, пора критических оценок и самоанализа. И вот однажды он серьезно задумывается над тем, как жить дальше. Иногда это бывает мучительно: не все можно увидеть самому; еще труднее бывает расстаться с некоторыми иллюзиями и привычками. Однако, когда человек знает, что это необходимо, и если он сильный человек, ему это удается. Это — возмужание. Как человека, так и отряда.

Я думаю, что так мужали многие первые партизанские отряды в Болгарии. Отряды, созданные в 1944 году, развивались быстрее: и время было другое, и помогал опыт первых отрядов.

Нет, я не стою в стороне, как бесстрастный судья. Собравшиеся так живо, с таким жаром говорили обо всем, что передо мной прошла вся жизнь отряда, начиная с его создания. Но я еще ни за что не отвечал, не было у меня никаких заслуг, и это, видимо, позволяло мне легче улавливать настроения.

И теперь, возвращаясь в воспоминаниях к тем дням, я изумляюсь нашей силе. И Велко, и Пешо, и Владо, и Бойчо, и другие бойцы резко, даже беспощадно критиковали командиров. Нужно ли говорить, что никто не боялся за себя? Удивительно было другое: некоторые были не только боевыми товарищами, но и задушевными друзьями, и это не мешало им говорить самую горькую правду. Товарищи из штаба принимали не всякую критику, они отнюдь не казались беззащитными. Но ни у кого из них и в мыслях даже не было приказать бойцам замолчать. Так те, кто взял на себя тяжкое бремя командования своими товарищами, добивались подлинного авторитета, испытав горечь правды и яд несправедливых обвинений. Впрочем, авторитет там был только один: подлинный. Или его не было совсем.

Никого не пугает, что мы — горсточка людей — выступаем против враждебного и сильного государства. Никто не говорит: «Стойте, такие разговоры ослабляют нас!» или «Враг услышит». Мы не могли пассивно ждать победы, бояться, что враг услышит. Именно чтобы победить, мы должны были яростно спорить друг с другом. В сущности, и каждый сам с собой.

Это наше маленькое Оборище[49] очень высоко поднимало нас. Да, я знаю, что такое Оборище для Болгарии...

В глубоком раздумье Мургаш. Старый ветеран, соратник мстителей и революционеров, ятак и защитник. С его светлых травянистых полян гайдуцкому взору открываются широкие просторы, и отсюда долго всматривались в даль Чавдар, Мануш, Сидер, Рада. Под зеленым шатром, образуемым его буками, полыхали высокие костры. Здесь Левский разворачивал знамена четы Хитова, Тотю[50], здесь звучал его голос, щедрый и ясный, как мургашские родники. В этой земле, укрытые листьями, покоятся четники Ботева.

Мы пока еще не воспринимаем Мургаш как своего побратима и соратника, но очень скоро мы почувствуем его таким. Демократический дух Мургашской конференции придает нам силы!

Тишина была наполнена ожиданием. Поднялся Янко. Лицо его слегка побледнело, губы плотно сжаты. Он стоял перед нами, устремив взгляд куда-то вдаль, туда, куда он должен был повести нас. Сколько глаз смотрело на него с ожиданием!

— Главное, что мешает деятельности отряда, — это робость, политика ожидания, ликвидаторство. Отряд не поднялся пока до того уровня, которого требуют задачи момента, но достичь его он может. Успехи есть, но неудач больше.

Основная вина ложится на штаб. Виноваты и некоторые бойцы, но это особый разговор. Нельзя замалчивать ошибки отдельных товарищей из руководства, но важнее всего определить слабые места в той линии, которой придерживался штаб...

...Насколько я помню, Янко перечислил при этом пять пунктов. О личных дрязгах, человеческих слабостях, проявлениях низкой морали он сказал в самом конце своего выступления. Я почувствовал облегчение: это избавляло нас от тех мелочей, которые мешали выделить основное. Он вел конференцию гибко, не навязывая своего решения, но твердо, чтобы каждый боец сам пришел к этому решению. Здесь требовалась особая решимость — преодолеть обостренные отношения и, затронув чье-то самолюбие, в то же время сплотить нас.

Может быть, ему, уполномоченному областного комитета, было легче со стороны окинуть спокойным взглядом путь, пройденный отрядом, но для этого требовалась необходимая подготовка. Позже мы все узнаем его биографию, но тогда она оставалась втайне, как и биография каждого бойца.

...Его путь на наш Мургаш был близким (вон он — Правец!) и в то же время далеким: на него он стал тридцать два года назад. В начале своего пути он запомнил побеленный известью дом, крытый каменными плитами, свободу гор и унижение бедности. «Мое родное село Правец с давних времен было гнездом бунтарей, — прочитали мы недавно. — Сюда дважды приходил Левский, здесь он основал революционный комитет... Будучи студентом ботевградской гимназии и участником марксистско-ленинских кружков, я воспринял идеи болгарских коммунистов. Позже, будучи рабочим государственной типографии, вступил в комсомол, а затем и в партию. И случилось так, что свое коммунистическое крещение и боевую закалку я получил в той же самой среде, в которой начинал свой великий путь Георгий Димитров». После ареста, чтобы избежать исключения из гимназии, он уезжает из Ботевграда, заканчивает училище графики, а потом экстерном — 3-ю софийскую мужскую гимназию (пролетарскую, как мы ее называли) и в целях конспирации записывается на юридический факультет университета.

По профессии он — печатник, хотя, в сущности, все, что он делал в жизни, было делом профессионального партийного работника. Юношей он вступил в комсомол, в двадцать лет — в партию. Его закалили уличные трибуны, бои с конной полицией, избиения во время арестов. Он стремится к молодежи, чтобы влиять на нее и накапливать в этой работе опыт. Делает он это повсюду: участвуя в хоре, в самодеятельном театре, выступая с декламацией стихов