Иван Просветов - «Крестный отец» Штирлица Страница 35

«Ни стона, ни жалобы. Вообще ни слова о беспощадно-мучительном, уносившем его силы. Он не утратил ни одного из главных интересов своей жизни, ни чувства юмора. Когда он вставал, то это был прежний изысканно-элегантный Ким» (воспоминания Вадима Сафонова). Лишь однажды Ким посетовал на утрату воли к творчеству. «Он указал на мой стол, заваленный бумагами, и сказал тоскливо: — А я не могу. Башка отказывается работать… Я стал говорить в утешение какие-то дешевые слова, вроде того, что болезни приходят и уходят, а работа остается. Ким слушал меня рассеянно, но вежливо улыбался» (воспоминания Василия Ардаматского){262}.

Сочинял он совсем мало. В конце 1964 года отдал в «Наш современник» рассказ «Особо секретное задание» — о буднях рядового полицейского в США, потом «Дело об убийстве Шерлока Холмса» — историю из жизни Конан-Дойля (искусно вымышленную). Зимой или весной 1965 года Ким сочинил свой самый странный рассказ «Доктор Мурхэд и пациентка» — о том, как опасно заигрывать с темными сторонами подсознания. Рассказ этот чем-то напоминает ранние сочинения Стивена Кинга (который тогда еще учился в колледже). За «Мурхэдом» последовала ироничная «Проверка ангелов». Ученые-психологи, убежденные, что человека можно измерить и проверить «по частям», берутся за срочный заказ; заказчик, изучив заключение, восхищается: «Здорово! Этого — в команду Трехпалого. А ты в команду Хорька. Завтра будем брать банк. Наука — великая вещь!»…

«Роман Николаевич знал, что смертельно болен, но виду не подавал. Смеялся, шутил, пересыпал свою быструю речь то русскими (если говорил по-японски), то японскими (если говорил по-русски) словами, язвил по поводу каких-то незадачливых западных «фантастов-мизантропов», — запомнил филолог-японист Анатолий Мамонов, в ту пору аспирант Института востоковедения РАН{263}. Однажды он был в гостях у Кима. По ходу беседы хозяин дома снял с полки старинный фолиант, тисненный золотыми иероглифами, и раскрыл на странице, отмеченной единственной на всю книгу закладкой. Пояснив «Почти Басе!», он прочел трехстишие, сочиненное неким отшельником в начале XIX века. Ким читал по-японски, и гость тут же попробовал сделать перевод.

И всего-то событий за день —

Еловая шишка

С ветки упала!

«Позвоните мне через день», — и дал номер телефона в «Астории».

Познакомившись с молодым ленинградским писателем Михаилом Хейфецем, Ким пообещал прочитать его приключенческую повесть. Прочитав, обещал взять рукопись в Москву — показать Александру Строеву, редактору отдела фантастики и приключений издательства «Молодая гвардия». «О большем, разумеется, я мечтать не смел. Примерно через полгода решил о себе напомнить. Воспользовался каким-то предлогом и поехал в Москву лично. Зашёл в издательство и отыскал Строева в одном из тесных кабинетов.

— Да, я помню вашу рукопись. И Роман Николаевич очень её нахваливал… А вы пойдёте на панихиду?

— Не понял…

— Роман Николаевич умер. Вчера. Панихида сегодня в Союзе писателей. Вы что, не слышали?..»

Роман Ким скончался 14 мая 1967 года. Его похоронили на Ваганьковском кладбище в одной могиле с женой Любой.

Последние два рассказа Кима были напечатаны в «Нашем современнике» после смерти автора. Судьба его обширной библиотеки и личного архива неясна. В октябре 1968 года в «Огоньке» появился «Японский пейзаж» — переписанный Кимом довоенный рассказ. Надо полагать, рукопись обнаружилась в бумагах Романа Николаевича. Повествование перенесено в современность, но финал тот же — как расходятся вдруг дороги путников, шедших вместе любоваться красотами горного озера.

И еще осталось воспоминание о сюжете рассказа, что сложился у Кима, но не был воплощен на бумаге{264}.

Дорогой пансионат высоко в Альпах. Не сезон. В полупустом отеле поселяется молодой, красивый человек. Явно богат. Возможно, директор крупной фирмы или главный инженер, конструктор-изобретатель. Приехал, чтобы без помех, в одиночестве поработать. Возвращаясь с прогулок, забирал на рецепции почту — пухлые конверты, оклеенные иностранными марками. Среди редких приезжих появляется юная девушка с хрупкой и нежной прелестью. Случилось то, что не могло не случиться — вспыхнула любовь, молниеносная, с первого взгляда. Они не могли говорить ни о чем, кроме того, что наполняло их. Ходили рука об руку. Но пришла телеграмма: тяжело больна мать девушки. В ночь накануне ее отъезда оба не сомкнули глаз. Душила тоска. Границы, разность национальностей, общественное положение разделяют их; к тому же он женат. Встреча в Альпах — случайный подарок судьбы. На другой день он берет телефонную трубку: «Все в порядке. Посылали, разумеется, — раскусил сразу: не вытянула из меня нисколечко! Но что за девушка! Диво!» А она звонила снизу, из долины: «Все выполнила. Пересняла. Да, все. Пленка со мной. Зачем, зачем же вызывать, срывать меня раньше, чем уговорились?» И она зарыдала…

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение 1.

Р.Ким.

О бусидо

(стенограмма лекции, которая никогда не была и не будет прочитана)

Товарищи!

Два принципа кардинальных, всеопределяющих, лежат в основе бусидо-этики японских самураев, которых классовое господство длилось с XII по XIX век, начавшись с выхода на сцену кланов Таира и Мина-Мото и завершившись самурайской Вандеей — трагическим мятежом генерала Сайго в 1877 г.; два основоположных принципа суть беззаветнейшая преданность господину своему, т.е. чувство великого долга перед сюзереном и вытекающее отсюда неумолимое последовательное до конца презрение к смерти, торжественный отказ от всякого страха перед небытием; эти два принципа — наивысшего долга и величавого пренебрежения к смерти, эти опорные колонны самурайской идеологии с неустанным рвением и тщанием укреплялись и полировались в течение семи феодальных столетий, и что удивительного, если эти колонные принципы были доведены до небывалой прочности и слепящего блеска и вызвали шумное изумление европеян, в XIX веке вторично открывших Японию; что удивительного, если в течение семи веков изо дня в день, из часа в час представители правящего класса словом и делом демонстрировали свое неистощимое презрение к смерти, измывались над ней, как над последней девкой из Кандаских лупанарных бань, и напряженной волевой гимнастикой вытравили дочиста из своих душ всякий страх перед призраком безносой; к этим двум принципам-доминантам неразрывно примыкает третий, заключающийся в доведенном до пределов стоицизма, непроницаемой охране своей души от чужого взора, замуровывании всех своих чувств под неподвижной маской лица, ибо преданный самурай, готовый в любой момент швырнуть свою жизнь без сожаления, как лопнувшую сандалию, к ногам владыки, должен переносить молча все лишения и никогда не выказывать наружу презренных судорог души. Вот эти три принципа составляют сокровенное нутро бусидо, его сердце, на которое в последующие столетия токугавскими профессорами было наложено несколько толстых слоев конфуцианского лака, превратившего жизненные правила диких воинственных хэйанских (кантонских) и камакурских самураев-дружинников в благообразный чинный чиновничий кодекс морали, во всем согласованный с округленными китайскими философемами.

О нормах повседневного поведения первых самураев, о том, как они были крепко преданы своим господам, и о том, как они весело умирали, нам рассказывают в величавых гомеровских тонах «гункимоно» — военные хроники Камакурских времен, эти японские chansons de geste. Главнейший атрибут бусидо — сэппуку или харакири, т.е. вспарывание живота, совершаемое в случае поражения в бою, компрометантного поступка, смерти сюзерена или в качестве довода действием для образумления заблуждающегося господина. Это великое японское изобретение появилось в конце Хэйанских веков [IX–XII вв.], и самое раннее упоминание о нем мы находим в историческом труде «Дзокукодзидан», где повествуется о том, как некий «Фудзивара Ясусуке вынул меч, распорол живот и вытащил кишки»; последняя манипуляция была «канонизована» и до середины XIV века самураи, очутившись во время боя в безысходном положении, разрезали живот и изо всех сил швырялись своими кишками, стараясь для вящего удовольствия попасть во вражеские лица; процедура совершения харакири в последующие века была нормирована, регламентирована, стандартизована, и только некоторые артистические натуры и изобретательные умы позволяли себе кое-какие эффектные отступления; обычно же харакири совершалось так: вонзали кинжал в левый бок, проводили горизонтальную линию по всему животу, затем прокалывали полость сердца и вели нож до пупка, — в большинстве случаев здесь наступал финал, но некоторые не удовлетворившись всем этим, вгоняли кинжал в горло; в XVIII веке сьогунскими церемониймейстерами был сочинен торжественный ритуал, при чем в харакирное действо был введен так называемый «Кайсяку» — ассистент, коему поручалось в момент первых судорог четким взмахом сносить голову самоубийцы.