Павел Ефремов - Стоп дуть! Легкомысленные воспоминания Страница 8

Худо-бедно мы навели последний глянец на материальную часть, и с таким же рвением принялись приводить в порядок себя, поскольку утром следующего дня нам предстояло отшвартоваться в Пирее. В кубриках выстроились очереди за утюгами. Обувные щетки шли нарасхват. Теперь подгонять никого не требовалось, все и так драились и чистились со страшной силой. После обеда «Хасан» бросил якорь перед входом в гавань Пирея. В отдалении стояло множество торговых кораблей, так же как и мы ожидавших добро на вход в бухту. А немного подальше над водой возвышалась громада авианосца «Нимиц», ухода которого мы ждали все эти дни. Даже издалека размеры этого монстра поражали воображение. До полного наступления темноты, на астрономической палубе стояла очередь взглянуть в дальномер и увидеть поближе палубы авианесущего гиганта с армадой самолетов и точками суетящихся людей на палубе.

Утром нас подняли в пять часов. Быстрый завтрак и тревога. «Нимица» уже не было. Он и корабли сопровождения ушли ночью. Вскоре железным голосом прогремело: «По местам стоять, узкость проходить!» И корабль пошел на вход в гавань. Как бы мне хотелось увидеть это зрелище со стороны! А посмотреть было на что. Без малого триста курсантов, в парадной форме, в бушлатах с белыми ремнями, в белоснежных перчатках были выстроены по всем шести палубам нашего маленького «Хасанчика» по стойке смирно и с интервалом в метр. Я всегда считал и считаю, что русская военно-морская форма — самая красивая на свете. Не помпезная, но и не простецкая, без излишеств и лишнего антуража, но сразу бросающаяся в глаза своей строгой красотой. И хотя на дворе было раннее утро, на «Хасан», пробирающийся между кораблей, густо облепивших причалы, смотрела масса народа. Портовые работники, матросы высыпавшие на палубы, ранние прохожие. Они махали руками в знак одобрения, что-то кричали, кое-где вытаскивали красные полотнища и размахивали ими. Тогда я впервые почувствовал настоящую гордость за себя, свою страну, за нас всех, представляющих могучую державу сегодня и здесь. Очень приятное чувство. Редкое ныне.

Пришвартовались в центре города между шикарным лайнером «Эль Греко» и еще каким-то плавучим пентхаузом. Только после этого прозвучала команда, и мы разошлись по кубрикам. В Пирее предстояло пробыть четверо суток.

Весь последующий день прошел в организационных хлопотах. Старший похода, наш начальник училища вице-адмирал Саркисов давал интервью телевидению на фоне корабля, наши командиры лихорадочно составляли списки увольняемых на берег, а мы с экипажем продолжали чистить «Хасан». К вечеру программа пребывания в Греции стала ясна окончательно. Всех курсантов поделили на три группы. Каждая сходила на берег в свой день. Само собой поодиночке гулять запрещалось. Мы были обязаны общей массой съездить на экскурсию по Афинам, с кульминацией в Акрополе, а затем разбитые по пятеркам во главе со старшим офицером с часок побродить по центральной туристической улице Пирея. Вот и все. Мало, но нам казалось, что и этого много. Я попал в самый последний эшелон. Не в качестве наказания, а, скорее, в знак большого доверия. На второй день пребывания в порту предстоял визит в греческое военно-морское училище. Естественно, все три сотни наших бравых бойцов попасть туда не могли, масштаб не тот. У них на всю Грецию одно флотское училище, да и в нем всего двести сорок человек, а нас приплыло триста первокурсников из одного лишь училища. Решили отправить наиболее проверенных и идеологически подготовленных. Ну я и попал в их число. Как старшина класса, временный старшина роты, да и благодаря наибольшему количеству нашивок на погонах среди первокурсников. Поэтому первый день нам по старой военной традиции выделили на подготовку, второй — на дружественную встречу, а вот третий — уже на экскурсию. Про встречу с иностранными «братьями по оружию» я расскажу позднее, хотя и без этого событий хватало. Почти в полном составе привалило советское посольство в Греции, во главе с самим послом, сыном самого Андропова, и всеми детьми нашей афинской колонии. Посла встречали, как положено, с построением, караулом, оркестром и по парадной форме. Меня поставили знаменосцем. Выглядело красиво. А дети. Радовались, слов нет. Их, как положено, по кораблю поводили, в кают-компании покормили, не изысканно, но по-флотски обильно, а потом отпустили самим осмотреться. Так после их мамаши и папаши битый час с корабля вытащить пытались, а они ни в какую. Вечером на набережную рядом с кораблем вытекла огромная демонстрация под красными знаменами и множеством лозунгов. Часа полтора они митинговали, по какому поводу, нам не ведомо. Греки же. Дети Эллады. Потом чуть ли не строем промаршировали мимо корабля с песнями и криками и мирно удалились, рассосавшись по близлежащим улицам. На следующий день начался доступ местных жителей на корабль. Посмотреть. Народу шло много. Даже очередь у трапа образовалась. А что поразило нас больше всего, так это количество бывших соотечественников. Каждый второй экскурсант. И старые и молодые. Тащили с собой даже детей, уже совершенно не говорящих по-русски. Многие плакали. Все без исключения расспрашивали о Родине. Именно о Родине с большой буквы. Мне тогда показалось, а сейчас уже переросло в твердое убеждение, что все эмигранты, покинувшие землю, где им довелось родиться и вырасти, обречены тосковать о ней. Пусть в глубине души, незаметно для окружающих, со слезами в подушку, но обречены. Это их крест. Плата за туманные материальные блага, сомнительные удовольствия и призрачную свободу. Ведь душевную боль не вылечишь даже в самой лучшей иностранной клинике. Все дни нашего нахождения в Пирее около трапа корабля крутился немолодой, обросший мужичонка бомжеватого вида. Это был бывший мичман Черноморского флота, лет за десять до этого сбежавший с одного из кораблей во время стоянки. Он размазывал слезы по грязному лицу, рассказывая о семье, оставшейся в Севастополе. Он ничего не просил. Знал, что дорога обратно никуда не приведет. Дезертир, он везде дезертир. Он просто плакал. Его узнал кто-то с корабля. Видимо, слух о нем дошел и до руководителя похода адмирала Саркисова, и он, надо отдать ему должное, не испугавшись никаких органов, приказал, пока мы стояли в Пирее, кормить этого потерянного человека. Ему выносили гречневую кашу с тушенкой в бачке, и он, сидя под трапом корабля, жевал ее напополам со слезами. Мало того, Саркисов приказал приодеть его, и уже на второй день он сидел на своем месте в матросских суконных брюках, бушлате без погон, из-под которого выглядывала тельняшка, и в уставной фуражке, естественно, без «краба». В этом одеянии на фоне греческого порта он напоминал именно того, кем и являлся на самом деле, — дезертира, несчастного и никому не нужного.

Весь второй день был посвящен визиту в греческое военно-морское училище. Это требует отдельного и поучительного повествования, так что на этом подробно останавливаться не буду. А вот третий день был ознаменован нашим выходом в сам город. Как, наверное, понятно и без слов — единственным выходом в иностранный порт, и как нам всем казалось, первым и последним, учитывая нашу будущую специальность и связанные с ней соображения секретности. Поэтому хотелось не просто тупо пошататься по улицам, но и сделать что-то для себя, на память долгую. Как и положено любому моряку, находящемуся в иностранном порту, нам выдали карманную валюту. Всем по 85 драхм. На мороженое. Правда у меня, как старшины и бывшего военнослужащего срочной службы получилось 120 драхм, что тоже не было чем-то выдающимся, так как по тогдашнему советскому курсу, это было копеек 90. Словом, не разгуляешься. А мне очень хотелось купить очки. Хорошие настоящие «поляроиды», а не грузинские подделки, которыми был наводнен Крым, да и, наверное, вся страна. И поэтому весь вечер второго дня я слонялся по кораблю, стараясь скупить у тех, кто ходил в увольнение, оставшиеся и уже не нужные им драхмы. И утром я был обладателем аж 350 драхм.

В первую половину увольнения нас повезли в Акрополь. Конечно, древнегреческая святыня впечатляла, но, на мой взгляд, никак не больше, чем наш Кремль или Генуэзская крепость в Судаке. По самой древнегреческой развалине толпами бродили туристы из разных стран и украдкой запихивали в карманы покрывавшие землю осколки мрамора. Только потом я узнал, что каждое утро в Акрополь привозят пару грузовиков таких вот осколков и каждый день туристы со всего света добросовестно их прячут в карманы и увозят с собой на память. Причем всех перед входом на храмовую гору предупреждают, что за это полагается немалый штраф.

Мы тоже побродили между полуразрушенными храмами, пофотографировались на фоне Парфенона и храма Ники и начали уже откровенно скучать, когда на нас выплыла группа японских туристов. И две изумительной красоты девушки, заприметив на наших бескозырках звезды, сразу же изъявили желание сфотографироваться с нами. Парень, бывший с ними, как из пулемета щелкал нас каким-то шикарным фотоаппаратом, каких мы до этого и не видели, хотя за свои «Зениты» и «Смены» стыдно не было. Этот маленький эпизод так бы и остался простым и приятным воспоминанием, если бы мы разошлись в разные стороны и забыли друг о друге. Но японки начали настойчиво просить бумагу, чтобы написать адрес. Они делали это так смешно, жестикулируя и что-то лопоча по-японски, что мы расслабились, и, так как блокнот нашелся только у меня, одна из них написала свой адрес, в надежде, что я обязательно ей напишу. Я до сих пор помню, как звали эту изумительной красоты девушку. Саури Косуги из Иокогамы. Мы еще минут пятнадцать без всякого повода смеялись друг над другом, а потом нас стали созывать к автобусам и мы расстались. Самое смешное, что фотографии ни у кого из нас не получились. Но мне все же довелось еще раз увидеть лицо Саури.