Владимир Снегирев - Вторжение. Неизвестные страницы необъявленной войны Страница 8

В политике занимал крайне левые позиции. Догматик. Всячески культивировал свой культ и был абсолютно нетерпим к инакомыслию, любое сопротивление искоренял беспощадно. Да, верно, любил Тараки и преклонялся перед ним, но как только учитель оказался препятствием в реализации аминовских планов, уничтожил его без промедления.

Я не думаю, что он лукавил, когда клялся в вечной дружбе с СССР. Выступая однажды перед какой-то вашей делегацией, Амин сказал: «Я более советский, чем вы». Вряд ли он хорошо представлял себе, что означает быть советским, но в определенном смысле действительно был рафинированным коммунистом сталинского толка. С, другой стороны, то и дело подчеркивая нерушимость афгано-советской дружбы, он, видимо, хотел добиться большего доверия к себе со стороны Кремля.

Почему-то ненавидел хазарейцев. Может быть, оттого, что они исповедовали шиитский ислам и симпатизировали Хомейни, от которого исходила ощутимая угроза для послеапрельского Афганистана.

Когда мы работали над созданием конституции, предлагал устроить Афганистан по советскому образцу, то есть организовать ряд республик — пуштунскую, таджикскую, белуджскую и т. д. Настаивал также на включении в основной закон тезиса о диктатуре пролетариата. От такой очевидной глупости его сумели отговорить три советника, специально приглашенных из СССР для помощи в разработке конституции.

Репрессии против парчамистов — тема отдельного разговора. Что за этим стояло? Патологическая жестокость диктатора? Страх? Жажда власти? Или здесь срабатывали неведомые нам чисто восточные факторы?

А. К. Мисак полагает, что всему виной «левачество» Амина, следование «сталинским курсом», предполагавшим безжалостное уничтожение самих корней любых оппозиций, не считаясь с жертвами. Истреблять «по Амину» надлежало всех, кто хоть в малейшей степени был недоволен новым режимом и провозглашенной им политикой.

В то же время Мисак предостерегал нас от огульных обвинений Амина з уничтожении товарищей по партии. «Да, — соглашался он, — члены ЦК Кештманд, Кадыр, Рафи и другие были в тюрьме, и суд даже приговорил некоторых из них к смерти. Но тут вмешался Амин и, жестоко раскритиковав судей, предотвратил расправу над товарищами. Он сказал так: «Когда наша власть укрепится, мы освободим их из тюрьмы и будем работать вместе».

Мисак попросил назвать хоть одного известного парчамиста, который стал бы жертвой Амина. Мы напомнили ему несколько фамилий — эти люди рассказывают о страшных пытках, которым их подвергали в аминовских застенках. Мисак только равнодушно пожал плечами.

Но в ходе нашей беседы с Джаузджани история о том, как Амин будто бы предотвратил казнь парчамистов, получила неожиданное продолжение.

— Через неделю после устранения Тараки Амин спросил меня: «А что люди говорят по поводу его смерти?» — «Ходят слухи, что Тараки убили высшие руководители в борьбе за власть». Он помрачнел: «Ну, и что мне делать?» — «Есть одно предложение. Если вы обещаете спокойно выслушать меня до конца, я скажу». «Попробуй», — милостиво согласился Амин.

«Решением суда министр Кештманд и генерал Кадыр — оба старые члены партии — приговорены к расстрелу, а полковник Рафи к 20 годам тюрьмы. Освободите этих людей — тогда вы сразу поправите свою репутацию». «Ты что же?! — вспыхнул Амин. — Защищаешь парчамистов?» «Но Кадыр — халькист и к тому же он — популярный герой революции. Кештманд вышел из низов, его тоже все уважают. А Рафи — ваш земляк из Пагмана, как же можно его убивать?» «Нет, — упорствовал Амин. — Если я освобожу этих заговорщиков, у парчамистов дух окрепнет, и тогда они против меня будут действовать еще активнее».

Только после долгих уговоров Амин согласился заменить смертную казнь на 15 лет тюрьмы.

…Другое важное дополнение сделал А. М. Пузанов:

— Во времена Тараки, но при деятельном участии Амина, были арестованы, брошены в тюрьму, подвергнуты жестоким пыткам многие видные деятели партии — члены Политбюро и ЦК. Я дал телеграмму в Москву с просьбой официально высказать озабоченность по этому поводу. Москва отреагировала соответствующим образом, о чем я и проинформировал Тараки. Но он отнесся к этому в высшей степени индифферентно: «Ревтрибунал решит, виноваты они или нет».

Мы-то уже хорошо знали, что невиноватых не бывает.

Когда Амин стал первым лицом, мои ребята мне докладывают: через неделю бывший министр планирования Кештманд будет с его ведома расстрелян. Этого нельзя было допустить. Опять я попросил аудиенции у Амина. Как положено, поговорили мы вначале о всяких пустяках, потом я ему говорю: «Это верно, что Кештманд будет расстрелян?» — «Верно». — «Но ведь вы в своих выступлениях, осудив злоупотребления, которые имели место при Тараки, пообещали впредь руководствоваться гуманными принципами». — «Да, обещал». — «Теперь вы руководитель партии и государства — так не пора ли эти обещания выполнять?» «Хорошо, — после некоторого раздумья сказал Амин, — я заменю казнь длительным тюремным заключением». «Я могу сообщить об этом советскому руководству?» — «Да, конечно».

Так, благодаря аминовскому «гуманизму», будущий афганский премьер-министр был приговорен «всего» к 15 годам тюрьмы.

Должен сказать, что Амина мы раскусили не сразу; около года прошло, пока не стало окончательно ясно: этот человек безудержно рвется к власти и не остановится на своем пути ни перед чем. Сначала Амин решил устранить Б. Кармаля, который являлся вторым человеком в партии и так же, как Тараки, стоял у истоков НДПА. Однажды — это было летом 1978 года — генсек мне говорит: «Товарищ Бабрак Кармаль попросил разрешить ему длительный выезд за границу — или послом, или на лечение». Но я-то понимал, о каком лечении идет речь. Кармаль видел, что парчамистов в составе руководящих органов партии и государства становится все меньше (а скоро их не станет совсем), что вокруг него все туже сжимается кольцо аминовских интриг. Может быть, ему уже тогда «порекомендовали» добром покинуть страну.

На следующий день я случайно встретил Б. Кармаля в аэропорту во время проводов какой-то делегации. Принялся упрекать его: «Ваш отъезд будет означать раскол в партии, одумайтесь…» Он согласился: «Да, кажется, я погорячился». Мы условились, что Кармаль как заместитель премьер-министра в самое ближайшее время пригласит меня к себе, и тогда мы более детально обсудим ситуацию. А еще сутки спустя он звонит: «Товарищ Пузанов, во встрече нет необходимости, потому что я остаюсь в Кабуле, будем работать вместе». И что же вы думаете? Проходит всего несколько дней, и в столице официально объявляют, что шесть видных деятелей партии отправляются на «ответственную работу послами в ряд стран». Разумеется, все шесть — парчамисты, и, конечно же, среди них — Бабрак Кармаль.

Добился-таки Амин своего.

К тому времени я уже знал, что он контролирует наши городские телефоны. Нужно было соблюдать особую осторожность. А тут вечером мне докладывают: «Звонит Бабрак Кармаль и просит о немедленной аудиенции». Я знал, что Кармаль и пять других его товарищей по несчастью в тот вечер участвовали в прощальной пирушке на вилле одного нашего корреспондента. Помощнику говорю: «Ответьте товарищу Кармалю, что посла на месте нет, будет только утром». Я понимал, что содержание нашего телефонного разговора — если он состоится — станет немедленно известно Амину. Потом по моей просьбе позвонили корреспонденту: «С водкой у вас нет проблем? Вот спокойно и отдыхайте с гостями».

Утром при встрече с Амином я сказал ему о вчерашнем звонке Кармаля. «Благодарю вас. Мне это уже известно», — ответил он.

В марте 1979 года после печальных событий на северо-западе ДРА, известных как «гератский мятеж», Тараки под давлением армейских офицеров — членов НДПА — решил ослабить роль Амина в военных делах, а в качестве компенсации ему поручили возглавить деятельность правительства. Спустя какое-то время нам стало известно, что Амин хочет заполучить себе еще и портфель военного министра, готовясь предпринять в этой связи определенные шаги против Тараки. Мы получили из центра разрешение активно противодействовать этим замыслам.

Надо сказать, Москва тогда стала внимательнее относиться к тому, что происходит в Афганистане. Весной 79-го у нас побывал первый зампред Совмина СССР Архипов, ведавший внешнеэкономическими связями, много было делегаций по различным линиям, рос советнический аппарат.

Еще до волнений на северо-западе я приехал домой для отдыха. Два дня пожил в подмосковном санатории «Сосны», а на третий звонит Громыко: «О событиях в Герате знаешь? Можешь прервать отпуск и вернуться?» — «Да». Затем Андропов позвонил: «Даю тебе в помощники нашего опытного работника». — «А фамилия его как?» — «Ты что же, всех моих чекистов знаешь?» — «Всех — нет, а хороших знаю». — «Иванов — его фамилия, Борис Семенович». А я и вправду знал генерал-лейтенанта Иванова и очень его уважал.