Миша Бастер - Хардкор Страница 17

Причем каких-то конкретных предложений я от них дожидаться не стал и спокойно уехал домой, обозначив для себя что такое любера и чего от них можно ожидать. Но были встречи и посмешней. Позже, в Питере, когда я ночью пошел с Варей на вокзал за хлебом, в очереди стоял какой-то богатырь юного возраста, который зачем-то нагрубил моей девушке. Я спросил: «Что, типа, любер? Так себя ведешь…» А в какой-то момент это стало нарицательным именем быковатости. И вдруг спереди из очереди выскакивает небольшого роста, но крепенький паренек и с криками: «Кто любер? Да это я – любер! Да ты че тут…» накидывается на эту «шайбу» и на одном базаре убирает грубияна ниже плинтуса. Вдогонку завершая телегу речитативом: мол, приходите вечером, в шахматы сразимся… А потом выясняется, что богатырь этот никакого отношения к люберам не имеет, зато имеет прямое отношение к молодежной сборной по вольной борьбе, и таким образом меня избавили от неизбежного рукоприкладства.

В Москве же я ни в какие широкомасштабные битвы не попал, застав лишь рассказы о героических буднях 86–87 годов. К тому же, будучи либо на колесах, либо занятым пошивом, меня вся тема пешеходных битв обошла стороной. Даже когда произошел разгон черного рынка. Я, оставшись «безлошадным», сидел на МХАТе, куда поодиночке стали подъезжать отдельные тачки, которых в этот день набралось не более пятнадцати. Только тогда я понял, что в этот день рокерня разнесла один из первых московских рынков, покрошив ларьки и наведя на всех страх и ужас на долгие годы вперед. Тогда действительно никто не мог противопоставить что-либо этой неуправляемой массе и она контролировала, причем без какой-то коммерческой подоплеки, большинство московских улиц, вплоть до так называемой «официальной революции» 91-го года. Даже когда выдали дубинки и сформировали спецотдел для борьбы с рокерами. Я тогда тусовался с экс-волосатым Шульцем и его товарищами, которые открыли автосервис и сели на мотоциклы. МХАТ в девяностых начал распадаться на отдельные группы с общим сбором в «Луже». Когда произошел окончательный переход от рокерства к байкерству и формирование клуба «Ночные волки», я постоянно перемещался между Питером и Москвой, постепенно все чаще задерживаясь дома. Здесь активно развивалась тема с военной атрибутикой, которая меня достаточно увлекла, и увлекает по сей день. Косухи шить стало неинтересно, так как атрибут молодежного бунта утратил свой утилитарный смысл вместе с событиями, к которым имел отношение. И так я постепенно осел в Питере вплоть до начала двадцать первого века, пока не появился ты и не перебаламутил всю среду вокруг себя… Тогда же стали реанимироваться старые неформальные контакты вместе с идеей собрать все эти истории вместе, что до сих пор пока не удавалось.

М. Б. Ну, мой внутренний голос вещает, что обольщаться особливо не надо… А что ты хотел бы сказать на тему социальных перемен, начавшихся в восьмидесятых и закончившихся расстрелом Белого дома?

Ж. М. Крушение совка меня как-то не расстроило и не порадовало, потому что на самом деле разрушилось не то, против чего бунтовала молодежь. Поначалу была такая иллюзия, но она постепенно улетучивалась; на смену старой простоватой системе контроля пришла более витиеватая система уравнения. Просто неформалы столкнулись с беспрецедентным хаосом дележа советского материального и культурного наследия и были несколько дезориентированы отсутствием противостояния. На самом деле жлобы остались жлобами, гопники – гопниками, а маргиналы – маргиналами. Даже отмена пресловутой системы прописок сменилась на хаос миграций, которые сравнивают с поребриками местные субкультуры. И не мудрено, что люди, которые в подобной ситуации стараются сохранить лицо, остаются за рамками общества. Зарываются в собственных психоделических глюках, либо забываются в алкоголе и наркотиках. Здесь, кстати, можно отметить феномен популярности научной и не очень фантастики в семидесятые и девяностые, потому как описываемая там действительность никак не похожа на происходящее вокруг.

М. Б. То же самое можно сказать про периодические расцветы романтизма в виде дамских романов и недвусмысленный термин «новой романтики» в Европе и Америке восьмидесятых.

Ж. М. Я, если честно, не знаю – у кого-то дома в районе холодильника и кухонной плиты, возможно, и случилась революция, но… Пафос такого термина со стороны официоза здесь просто неуместен, так как вся советская номенклатура осталась у власти, а тысячи трупов в результате бандитского передела вряд ли можно сравнивать с другими революциями, даже 1917 года.

Урелам, которым заявили, что они могут теперь делать все, что они хотят, дали пограбить друг друга, да и обратно в стойло загоняют, причем на менее выгодных условиях. И со стороны андеграунда этот термин смотрится тоже как-то глуповато. Это была попытка построить собственную субкультуру, которая в результате состоялась как жанр и постепенно превращается в «индустрию индивидуальности». Настоящим маргиналам строить индустрию не особенно интересно; им свойственны более человечные формы взаимоотношений, чем неискренние и подневольные. Получая в советские времена искаженную информацию, молодежь переосмысливала ее по-советски и привносила в эти формы свое, местечковое. Получая новый продукт, обреченный на популярность в собственной среде андеграунда. Руками маргиналов создавались культы и объекты этих культов, а урела им поклонялись. После чего маргиналы все это дело бросали и занимались новыми темами. Комсомольские структуры, понятно дело, не могли, даже если бы очень сильно хотели, развивать эти темы. А нынешние полуофициальные структуры, не безвозмездно пытающиеся обслуживать молодежные жанры и субкультуры, стараются подравнять производство под «чтоб все, как у людей» и развиваются уже в рамках готовой моды, поскольку собственных не имеют. А продвинутую и способную молодежь на безвозмездное сотрудничество уже не разведешь.

Но все же на короткий срок в середине восьмидесятых маргиналы, которых бюрократы окрестили неформалами, мало того, что вышли из подчинения системе, но и потянули за собой более-менее вменяемые слои населения. Тогда- то и стало понятно, что есть нечто иное, чем только работа и только семья. На этом революционном порыве и удалось продавить те самые положительные изменения в обществе, касаемые самовыражения и творчества. Когда я был фанатом, у меня был сектор; когда стал металлистом, у меня была тусовка, которую я мог считать своей. И во всех остальных проявлениях я стараюсь искать что-то свое, в переносном смысле этого слова. Конечно же, никто и не рассчитывал, что подобная вольница будет всегда, система все равно будет давить индивидуалов, но чем сильнее будет прессинг со стороны социума, тем чаще будут происходить волнения подобные тем, которые мы пережили за эти последние двадцать лет.

Ира Грунгильда

Фото 3. Сампошив, Москва, 1988 год. Фото Андрея Полякова, из архива автора

И. Г. Одежда, музыка и случайное открытие очередной двери в коридоре времени сыграли решающую роль в мировоззрении моей юности и до сих пор определяют мой образ жизни и ценностные ориентиры… Но в начале восьмидесятых я еще не особо задумывалась о модной одежде и музыке, каких-то не всем известных дверях в мир, параллельный официальному. Я жила совсем обычной жизнью, как и многие: учеба, подруги, друзья-соседи. Хотя, наверное, не в каждом школьном классе в 82–83 м годах была своя музыкальная группа и не все ходили в Театр на Таганке а по вечерам слушали Севу Новгородцева. Но это я знаю сейчас, а тогда в достаточно простой и скучной обстановке каждый старался построить свой маленький подростковый мирок…

Из-под стекла на письменном столе на протяжении нескольких лет на меня смотрели «Чета Арнольфини» Ван Эйка, малоизвестная репродукция с двумя средневековыми рыцарями на турнире, а также пара картинок, чем-то напоминающих работы Дюрера, какие-то вырезки из разных журналов а стиле арт-нуво… Но окружающий мир был совсем другим, и в поисках какой-то интересной информации я могла просиживать часами в библиотеках. Уже когда-то единожды было решено, что поступать я буду в Текстильный институт, и поскольку там нужен был сильный рисунок, я оказалась перед дверями МАРХИ, где на подготовительных курсах по рисунку мне все-таки привили интерес к архитектуре и декораторству. И привили заодно много чего другого. До кучи.

В этом вузе традиционно училось много продвинутой молодежи, и, естественно, завязалось общение, где основным мотивом была новая музыка. Всеядными студентами впитывалось всё подряд, лишь бы новое- от западной попсы и панк-авангарда до тяжелой музыки. По тем временам Deep Purple и Led Zeppelin считались неимоверными тяжеляками…

То, что открылось за этими дверями в мир меломании, мне нравилось, но сказать, что это была моя музыка, я не могла. Двумя годами позже мозг мне взорвали Sex Pistols; уже потом я услышала её, свою музыку, и… понеслись те самые драйвовые восьмидесятые. Которые закономерно смешались в девяностых со всеми проявлениями глэма, инди и рейва. Но к старому хард-року и панку я до сих пор испытываю теплые, ностальгические чувства… Как к Баху, тяжелой артиллерии классики… Тем более, что мои друзья, будучи старше меня лет на пять, слушали Rainbow, Jethro Tull, Pink Floyd и Queen. Все они были рядом и каким-то образом умудрялись потреблять заодно и наши группы – от «Аквариума» и «Машины» до «Круиза» и «ЭВМ».