Юлия Яковлева - Создатели и зрители. Русские балеты эпохи шедевров Страница 7

Для пикантности эту пышную женскую плоть выпускали на сцену в мужских костюмах: тореадоров, рыбаков, корсаров. Были еще варианты экзотические: индианки, испанки, египтянки, амазонки, дочери снегов. Или подчеркнуто невинные: бабочки, феи, пчелки, стрекозы, птички.

Обрамление из темно-красного бархата и золоченого гипса в зрительном зале довершало сходство «испанок», «матросиков» и «гимназисток» с маскарадностью публичного дома, только, конечно, очень дорогого и солидного.

Публика балетов была преимущественно мужской, а балетная труппа – женской. И хореографы второй половины XIX века виртуозно владели клавиатурой эротических аттракционов. Искусство заключалось в том, чтобы, теша мужчин в зале, при этом не задеть чувства высокопоставленных дам. Особенно в царской ложе. Вдовствующие императрицы были самыми ревнивыми блюстительницами приличий в императорском балете.

Они – и русская демократическая пресса.

Однако к ее дружному лаю на балет Достоевский не примкнул. О балете он упоминал редко. Но как о старой любви. В его письмах из путешествия по Швейцарии особо грандиозные пейзажи отмечены в таком духе, что мол, даже в балете такого не увидишь.

Лишь однажды Достоевский написал о балете чуть подробнее: в обзоре, посвященном не театру, а выставке в Академии художеств за 1860–1861 годы. Речь о картине «Великая княгиня София Витовтовна вырывает пояс у князя Василия Косого на свадьбе Василия II Темного»:

«Главное действующее лицо, София Витовтовна, дама более или менее полная, стоит посреди сцены с поясом, в положении танцовщика, который, надлежащим образом отделав свои па и старательно повернувшись на одной ноге, становится перед публикой, расставив руки и ноги. Вот так стоит София Витовтовна в трех картинах, с тою только разницею, что в руках она держит пояс князя Василия Косого, тогда как танцовщик упражняется обыкновенно с голыми руками. Все остальные фигуры расставлены так точно, как в последней картине балета, когда опускается занавес. На театре группировка исполняется по указанию балетмейстера; дело театральных групп состоит в произведении возможно большего эффекта, без особенно больших хлопот о естественности; а эффект сценический совсем не тот, совершенно другой, чем естественный. Сценический условен: он обусловливается потребностями театральных подмостков, и чтобы не говорить о других условиях, вспомним только о том, что актеры не имеют права стать спиною к зрителям и становятся не иначе как лицом, и уж не далее повертываются как в профиль. Через одно это естественность искажается; но зрители так привыкли к условиям сценического эффекта, что мирятся с ними, и – иначе быть не может. Эта привычка доходит до того, что зрители сносят терпеливо и не подвергают позорнейшим свисткам даже обыкновенное весло, выведенное на сцену в одном балете. Весло, правда, не совсем обыкновенное: оно значительно толще тех, которые употребляются для управления лодкой, и имеет посредине некоторый выступ или зарубку. Танцовщик, представляющий рыбака, несколько раз является с веслом, чтобы придать делу известную степень условной, сценической естественности. Зритель только не понимает, какой тут умысел в этой зарубке и в том, что бедному танцовщику взвалили весло далеко не грациозное и толще обыкновенного. Впоследствии дело объясняется. Когда по порядку наступают общие танцы с известными группами, танцовщик, между разными поворотами и изложением своих чувств посредством ног, приспособляется на самой средине сцены, один конец злокачественного весла упирает в пол, а другой себе в плечо. Все это делается как можно мягче, плавнее, грациознее. Затем танцовщица, главная из танцующих дам, примадонна, при помощи другого танцовщика, тоже между разными грациозными поворотами и изворотами, становится одною ногой на вышеупомянутую злокачественную зарубку весла, а другую протягивает так, как протянута рука на Фальконетовом монументе. Затем она медленно обводит ногою круг. Дюжий танцовщик крепко держит весло, но старается показать, что это ничего, так только, даже, что это для него составляет большую приятность. Танцовщица, для сохранения равновесия, держится одною рукою за его плечо, а другою, только одними пальчиками, за пальцы другого танцовщика, который помог ей взобраться на зарубку весла и проделать всю эту штуку. Потом танцовщица, с легкостью пуха, летящего „от уст эола“, соскакивает на пол и продолжает излагать свои чувства ногами. Зрители не оскорблены нисколько; напротив, они остались довольны и приказывают повторить те же самые проделки. Танцовщик опять выдерживает на своем плече трех- или четырехпудовую тяжесть легкой, как пух, танцовщицы, и нога, напоминающая фольконетовскую руку, опять торжественно и медленно делает надлежащий круг, при звуках более или менее очаровательной музыки»[27].

Первое, что поражает: говорит знаток балета, и знаток внимательный. Препарасьон и остановка после пируэта в четвертой позиции описаны с пониманием дела. Да и гран рон де жамб, который обводит ногой балерина, замерев на весле, тоже. О каком балете речь, из описания Достоевского тоже понятно сразу: это «Наяда и рыбак», петербургская премьера 1851 года.

Второе, что бросается в глаза: ирония Достоевского целиком относится к картине. Но вовсе не к «Наяде и рыбаку» или балету вообще. Достоевский не смеялся над толстым веслом или финальной группой под занавес. Он защищал право балета на театральную условность. То есть на «ненатуральность» и «неестественность». Он говорил о своеобразном пакте между искусством и зрителями.

Но инерция эпохи уже набрала силу. Между передовым литератором и ненавистником балета полагался знак равенства.

Советские историки балета выдернули из статьи Достоевского несколько фраз и – переписывая цитату друг у друга (контекст давно уже никого не интересовал, равно как и сложность картины) – затрепали вконец. Достоевского следовало затолкать в группу «передовых» во что бы то ни стало. Его вес иначе перекосил бы удобную простую концепцию.

А современники… Они этого Достоевскому не спустили.

Салтыков-Щедрин и балет

И снова «Наяда и рыбак».

Ей Салтыков-Щедрин посвятил свою «Программу современного балета», написанную в 1864 году. На этот момент «Наяда», мягко говоря, не новинка: как уже упоминалось, хореограф Жюль Перро перенес свой лондонский балет в Петербург в 1851 году. От этой постановки сохранилось множество фотографий. Например, такая. Екатерина Оттовна Вазем, петербургская немка, холодноватая балерина и вообще женщина порядочная, в роли рыбачки. Коротенькие шортики поверх трико, тесная рубашечка с короткими рукавами, в рубашечке – бюст. Шапочка сдвинута набекрень на пышно взбитых волосах. В пухлых белых ручках гитара.

Фельетон Салтыкова состоит из двух частей. В первой – квазирецензия на спектакль. Единственная живая деталь во всей рецензии на «Наяду» – это пот, который градом катится с лица премьера Иогансона, разъедая грим и обнажая морщины: Иогансону на тот момент под пятьдесят и вариация, надо полагать, прыжковая. Как балетный критик, Салтыков-Щедрин Достоевскому проигрывал полностью.

Во второй части – фельетонное либретто «современного балета». В 1860-е фельетоны на русские безобразия, написанные в форме «либретто балета», были весьма распространены. Писали такие либретто даже на дурную работу петербургского водопровода. «Балетный» памфлет Салтыкова-Щедрина был направлен против братьев Достоевских. Так что «Наяда» подвернулась под ядовитое перо не случайно: как не плюнуть ядом в то, что уже хвалил Федор Михайлович.

Статья Салтыкова предназначалась в ноябрьскую-декабрьскую книжку «Современника», но была запрещена цензурой. В 1866 году Салтыков попробовал просунуть ее еще раз, на этот раз заменив «Наяду» более актуальной «Фиаметтой» хореографа Артура Сен-Леона. Безуспешно. А потом еще раз – в 1868-м, вместо «Фиаметты» уже «Золотая рыбка». На этот раз цензура статью пропустила.

Легкость, с какой вместо «Наяды и рыбака» в статье появилась «Фиаметта», а вместо «Фиаметты» – «Золотая рыбка», говорит вовсе не о том, что три эти балета были похожи друг на друга. Более того, они принадлежали разным авторам и разным стилям.

Но в них не видел разницы Салтыков-Щедрин. Перед его ненавистью все балеты были равны.

«Почему они пляшут? Они пляшут потому, что налаживают сети, они пляшут потому, что готовят лодку, они пляшут потому, что они поселяне и в этом качестве должны плясать», – эта фраза, например, переехала из 1864 года в 1868-й без изменений[28]. Любой балет для Салтыкова-Щедрина это «галиматья», «пошлость», «невежество», «гиль». Хуже того – пошлость застывшая.

«Я люблю балет за его постоянство. Возникают новые государства; врываются на сцену новые люди; нарождаются новые факты; изменяется целый строй жизни; наука и искусство с тревожным вниманием следят за этими явлениями, дополняющими и отчасти изменяющими самое их содержание – один балет ни о чем не слышит и не знает. ‹…› Балет консерватор по преимуществу, консерватор до самозабвения»[29]. Это еще одна любимая цитата советских балетных историков.