Лестница в небеса. Исповедь советского пацана - Артур Болен Страница 127

Развлекать мы научились, но этого было мало. Тиражи все равно падали. Повторяю, мы утратили доверие. И вернуть его было невозможно. Так бывает, соврал человек раз, соврал два, а потом его перестали слушать, хотя он стал говорить правду.

Союз журналистов Петербурга к концу 90-х чем-то напоминал СССР конца 80-х. Объединение без внятной цели, с утраченной привлекательностью, скрепленное слабым аппаратом власти, с нищим бюджетом, огромной территорией и фантастическим ресурсом.

Петербургский союз журналистов помещался в шикарном доме в центре Невского проспекта. На втором этаже, в кабинете имперского стиля, сидел очередной председатель с бегающим взглядом, который не знал толком, что делать с доставшимся ему добром. Особые надежды по традиции возлагались на ресторан, который должен был удовлетворять все материальные потребности. Одно время ресторан арендовали двое сметливых африканцев. Они развернули дело с размахом: новые популярные наркотики как нельзя лучше ассоциировались с новым идеологическим дурманом. Местечко стало модным у бандитов и бизнесменов средней руки и средней в их среде продолжительности жизни. Все были довольны. Кроме тех, кто остался не у корыта. Они потребовали долю. Их послали далеко и надолго. Тогда недовольные застрелили африканцев. Журналисты, которым принадлежал дом, благоразумно стояли все это время в стороне, дискутируя под расписными сводами XIX века, о новых вызовах времени, о демократии и свободе, и поощрении интеллектуального прогресса в России.

Сменился председатель, потом другой, потом третий… Каждый начинал свое правление с торжественной клятвы, что Союз, наконец, станет профсоюзной организацией, которая встанет на защиту обездоленных и защитит права честных. Хорошая идея, и как всякая хорошая идея она была похоронена нехорошими людьми. А может быть равнодушными людьми, но никак не враждебной властью. Власти до поры до времени было не до Союза.

Думаю, что, если бы случилось чудо и Союз обрел статус профсоюза, то развалился бы он неизбежно и быстро. Началась бы схватка между правыми и левыми, красными и серо-буро-малиновыми, демократами и либералами и… кто там еще на новенького? Привычка властвовать безраздельно и роковая непереносимость инакомыслия сыграли бы очередную злую шутку. Солидарность мелких групп во имя общей большой цели, инстинкт самосохранения вида перед лицом общего врага, так и не выросли на почве, обильно унавоженной советскими традициями тоталитаризма. «Умри ты сегодня, а я – завтра», – этот лозунг лагерников вполне сгодился бы висеть над входом в Дом журналистов.

Какие же скрепы остались? Творческие! Прекрасное слово. Вмещает все что угодно. Творческий союз имел право на существование, пока существовало творчество.

Талант в 90-е годы еще был востребован в журналистской среде. Современные технологии еще не сыграли с человеческим достоинством дурную шутку. Еще говорили в полголоса: «Он хорошо пишет». Еще имя, честно заработанное долгим трудом, открывало двери в Смольном, а удостоверение газеты могло напугать нерадивого чиновника; еще знаменитый журналист получал письма от благодарных читателей и мог поспорить на равных с главным редактором и настоять на своей точке зрения; еще было куда сбежать правдолюбцу, если в своем коллективе кислорода становилось мало. Невольно – в тему – вспоминаю разговор с главным редактором интернет-издания «двадцать лет спустя». «А зачем мне хорошее перо? – спрашивал он. – Мне вообще неважно, умеет ли он писать. Главное, чтоб первым добывал информацию. А стилистику, если надо, подправим». Он произносил эти слова с гордостью. Как человек, шагающий в ногу с прогрессом. Статус журналиста к этому времени упал ниже плинтуса. Человек, владеющий словом, вызывал сочувствие. Умный человек просто менял профессию. Самого главного редактора, о котором идет речь, вскоре поставили в стойло и дали охапку не самого лучшего сена.

Но это было потом.

А в конце 90-х журналисты еще мнили (а некоторые не напрасно) себя властителями дум. Страна трещала по всем швам. Либеральные лозунги были столь же ненавистны, как и коммунистические в конце 80-х. Терроризм стал обыденным явлением. Изнасилованный рубль вызывал брезгливость. Московский «царь» и «бояре» – отвращение и ненависть. Возникло ощущение, что катастрофа неизбежна и поэтому не стоит суетиться, а лучше подумать о вечном.

…А мы в «П-Э» по-прежнему развлекали народ. Развлекали умело, опираясь на московско-скандинавский опыт, но успех это не приносило. Я съездил в Москву, в «Комсомолку» к Сунгоркину, к Куприянову в «Экспресс-газету»… Учился, учился, учился, как завещал Ленин. И чувствовал, что все это впустую. Читателю было страшно жить, а мы утешали его глупыми байками, читатель возмущался и клял на чем свет стоит власть, а мы пугали его маньяками и бандюками, читатель хотел услышать слово правды, а мы измеряли, чей кот в городе весит больше всех. Это напоминало разговор глухих со слепыми. Как говорят нынче, мы «включали дурака» и остались в дураках. От нас отворачивались.

В конце концов москвичи решили, что не хватает полезной информации. Добавили. С избытком. Как экономить на продуктах и как сварить суп. Тираж пополз вниз. Москвичи негодовали.

Как порядочный человек, я подал в отставку.

Хочу сказать несколько слов тем, кто решился уйти с постылой работы. Уходите! Не тяните! Замешкавшись, только потеряете время и нервы. Трижды в своей жизни я уходил в никуда. И трижды Бог показывал мне дальнейший путь. Оглядываясь назад, ясно вижу, что всякий уход – это открытая дверь. Куда? Посмотрим. Главное – откуда.

К концу 90-х некогда популярная «Вечерка» с тиражом в 300 тысяч экземпляров была подобна стареющей женщине, которую бросил состоятельный муж, после чего она пошла по рукам. Как водится в таких случаях, руки были нечистыми, а расплачиваться приходилось репутацией.

К довершению всех бед в газете случился пожар, который сожрал все ее скромные материальные накопления.

Я пришел в газету на должность шеф-редактора в буквальном смысле слова на пепелище. В черных от копоти коридорах «Лениздата» гуляли сквозняки. В полной темноте хрустели чьи-то шаги, переговаривались приглушенные голоса, мелькали зыбкие тени. Воняло гарью. В уцелевших помещениях погорельцы обустраивали, как могли, свои рабочие места.

Не хочу наводить тень на плетень, но все-таки интересно, что за год до этого так же горела питерская «Комсомолка» на улице Декабристов, а лет пять спустя полностью сгорела «Комсомолка» в Москве. Весело уходила старая журналистика, с огоньком.

Три года в «Вечерке» я вспоминаю с содроганием. Газета была никому не нужна, кроме трудового коллектива и убывающего отряда своих верных читателей. Город передавал ее из рук в руки с трогательным напоминанием, что это «старейший и заслуженный бренд города с 70-летней историей». Новый владелец, которому этот бренд нужен был, как собаке консервная банка на хвосте, вздыхал, вызывал своего финансового директора и уныло справлялся, сколько денег потребуется, чтоб откупиться от власти.