Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №03 за 1981 год Страница 16

— По дереву тоскую. Дерева мало в жилье Камень да железо в квартире — не лежит к ним душа. Даже красоты на стенах висят из меди, а не из дерева резанные.

Мы насадили червяков на крючки, забросили удочки и стали ждать. К озерной глади ластилась вечерняя заря, нежные желтые блики вздрагивали на еле уловимо вздыхающей воде. Отражения черно зеленых елей, острыми клиньями опрокинутые в озеро, слабо колебались. Над темной лесистой полосой Заонежья проступала белая рябая луна.

— Нет у человека крепче друга, чем дерево,— вполголоса сказал Ефимыч, глядя на берег, где сплошняком стояли дремотные ели. — Все в дереве заключено и кров человека, под которым жизнь протекает, и огонь, который согревает, и ложе, на котором почивает, и лодка, на которой он по великому озеру плавает. А из чего он образы равные вырезает? Тоже из дерева. Там резное полотенце с крыши свисает, там гульбище с хитроумными столбиками. А еще, скажу я тебе, из дерева таких чудес можно понаделать.

Он замолчал, будто сомневаясь, стоит ли мне говорить о дальнейшем, что тревожило его и побуждало к разговор. Я не торопил его. Мир, окружающий нас, синий и зеленый мир, обволакивал сердце тихим несуетным волнением и успокоительной радостью. В такие ми нуты когда ни один звук не раздается в озерном безмолвии, хочется говорить о сокровенном, о том, что в спешке повседневной жизни забывается или скользит мимо сердца. Однако надумал-таки Ефимыч рассказать мне о своей.

— У отца моего на повети всегда cушилось дерево — кокоры для лодок, еловый и сосновый тес, береза для топорищ и разного инструмента. Как то отец сделал большой ларец, а крышку резьбой украсил. Я мальцом тогда был, увидел говорю: «Вот диво-то!» Отец засмеялся: «Коли хочешь настоящее диво увидеть, поди-ко к Степану Ивановичу Синявину. Скажи: «Дядя Степа, не надо ли тебе в чем подсобить?..» В избу как зайдешь, дак сразу и увидишь деревянные штуковины».

Изба у Синявина была двужирная, просторная. Во дворе под навесом верстак стоял. По летнему времени хозяин работал тут, а не в доме мужик был крепкий, светлобородый, рубаха холщовая, белая, на вороту распахнутая. Возле верстака ворох белых стружек.

Пришел я с соседским парнишкой Васькой. Смотрим мы, как мастер работает, и рты разинули. Вот мастер решил передохнуть, рукавом пот со лба отер. Я и спрашиваю:

— Не подсобить ли тебе, дядя Степан?

Он посмотрел на нас, в бороду улыбнулся.

— Принеси-ка мне из сеней ковшик воды.

Притащили мы ковш с прохладной озерной водой. Мастер попил, сел на чурбак по вихрам нас потрепал:

— Подрастете маленько, приходите ко мне в ученье. Научу вас делать стулья, столы, шкафы да комоды. Мастерами будете.

Так вот и познакомился я с одним из наилучших заонежских мастеров. На всю жизнь запомнилась мне та встреча — зеленый двор и груда белых пахучих стружек. И мастер — белобородый, могучий, весь в силе и радости. Мы глядели на него снизу вверх, как на богатыря сказочного, щурясь, уж очень хорошо, ладно смотрелся он на фоне синего неба, и солнце стояло где-то за его головой

— А кто тебя мастерству обучил, дядя Степан? — спрашиваем.

Он смеется.

— Медведь по имени Михаил, по отчеству — сын Потаповю. — И байку завел, я его байку хорошо помню. — Мой отец, говорит, тоже столярным ремеслом промышлял. И вот летом как раз из этой кладовки столярный инструмент был украден. Отец посмотрел на сломанную дверь, головой покачал, говорит: «А вор-то — медведь. Вот вражина, без инструменту меня оставил. Не идти же к нему в лес. Задерет ишшо…» А было мне тогда двенадцать лет. Умишка мало было принакоплено. Как же, думаю, жить то будем, коли инструмент у отца украден?

И пошел я в лес. Тропка знакомая, можжевеловые кусты стоят по сторонам, большие камни валуны, дождями обмытые, ветрами обдутые, стоят. Иду я, и не страшно мне вроде Дальше мхи пошли, ели темные, высокие, лапы еловые все небо закрыли. Свечерело. Тут я испугался и закричал:

— Михаил, сын Потапов, где ты?

А из чащобы мне и отвечают:

— Тут я, тут. Верно идешь, чадушко. Подхожу, гляжу — низкий дом, из крупных сосновых бревен сложенный. Вот окно, рамы в нем нету, а из окна медвежья голова торчит. Лапой хозяин меня манит и говорит:

— Заходи, парень, не бойся.

Вот захожу я в избу. Батюшки! В избе три верстака, инструменту всякого погибель. И заготовки разные

— Вот видишь,— говорит медведь,— бочата. Сам я их сделал. Эти под грибы, солить на зиму буду. Эти под ягоды. Клюкву, морошку сюда класть буду.

— Хорошо ты работать можешь, Михаил Потыпыч,— говорю.

Он сел на чурбак, вздыхает:

— Все бы хорошо, одного не могу — резьбу на дерево наводить. Когти, они, вишь, не пальцы, нету от них большой тонкости в работе.

Я спрашиваю:

— Откуда у тебя, Михаил Потапыч, эдакое умение? Сроду не слыхал, чтобы медведи столярным делом занимались, не в обиду тебе будь сказано.

Завздыхал медведь, носом засопел:

— Вишь ли, парень, был я когда-то хорошим мастером. Таким хорошим, что слава обо мне шла великая. И никто не мог делать работы такой тонкости, какие я умел. Мебель украшал я искусными узорами, шпоны деревянные разными красками красил. Бывало, и не поймешь то ли это стенка буфета, то ли картина неописуемой красоты.

Многие мужики смышленых своих мальчонок в ученье мне предлагали. А я не брал. Нехорошую гордость возымел чтобы в мастерстве этом никто меня не превзошел и чтобы осталась обо мне слава как о непревзойденном мастере.

Иду я как-то по лесу. А навстречу мне — страшной, косматой — лесовик! Я струхнул маленько, однако виду не подал.

— Здравствуй, мастер Михайло,— говорит лесовик и руку мне протягивает — коряжину сосновую.

— Здравствуй, батюшко лесовик,— отвечаю я и за эту самую лапу с ним здороваюсь.

— Ты чего же это, мастер Михаил,— спрашивает лесовик,— учеников то к себе не берешь?

— А уж это дело моею. Хочу — беру, а хочу — нет.

— Не согласен,— говорит лесовик — Это дело не только твое. Помрешь ты, и оборвется ниточка твоего таланта, и людям не будет от него никакого проку. А талант пресекать нельзя. Смотри, мастер Михайло, коли ученика не возьмешь, осерчает на тебя сила лесная.

— А мне лесная сила без надобности,— говорю я и эдак смело иду себе вперед, с лесовиком не попрощавшись.

Иду, иду, вдруг вроде бы ногам в лаптях неудобно стало, несподручно как-то. Сел на траву, разул лапти. Батюшки! Вместо ног-то у меня медвежьи лапы. И в минуту другую весь я шерстью оброс. Вот как меня сила лесная за пустую гордыню наказала! С той поры я живу в лесу. А вот коли заведется у меня ученик, снова в чело века я обращусь и прежним мастером стану.

— Дак заведи себе ученика-то,— говорю.

— Как его заведешь? Чуть парнишка меня завидит, тут и бежать. А коли я еще голосом человеческим заговорю, дак он с перепугу-то мимо родной деревни пробежит.

Так вот и стал я медвежьим учеником. Неделю у него проработал и так-то скоро столярному делу научился. И ушел домой.

А еще через неделю пришел в нашу деревню мастер. Пожилой, бородатый, веселый такой. Говорит, хожу, карельскую березу ищу. А мне все эдак лукаво да ласково подмигивает. Я и думаю — наверное, тот самый мастер, который медведем был.

Так вот, ребятушки, сказка, она, конечно, выдумка. Да только выдумка с большим смыслом. С наукой житейской. Талант человека не только ему принадлежит. И кто талант свой ценит, распространять его должон. Так что, коли выучитесь да станете мастерами, не храните его, как серебро в подголовной шкатулке. Учите молодых расторопных.

Ефимыч помолчал немного, глядя, как тихий отсвет зари широкой золотистой полосой ложится на гладь озера, вздохнул.

— Годы человеческие что кони ретивые. Быстро мчатся. Глаза закрою — будто вовсе недавно детство мое чистоглазое в этих вот родимых краях на одной ножке скакало. А теперь я дед матерый... После встречи-то с мастером Синявиным у меня большая охота была резьбой да столярным делом заняться. А отец у меня нравом был крут. «Ты,— говорит,— хорошее дерево испортишь, рано тебе». Инструмент в руки не давал. Выпросил я тогда у нашего великогубского сапожника ножик с острым концом. И начал резные узоры наводить где только мог. На бревнах, на корыте, из которого куры корм клевали. Однажды осмелел, на двери вырезал «солнечный цветок» — круг с розетками. Тут отец появился, хвать меня за ухо. «Нос у тебя не дорос, чтобы на таком серьезном деле, как изба, резьбу резать. Сперва вырасти, мастером стань, а потом уж с острым железом к избе подходи». Побежал я весь в слезах к мамке утешения искать. Она меня приласкала, потом шепотом говорит: «На чердаке старая прялка валяется, вот ты ее и разукрась. Только чтоб отец не знал». Я так и сделал. Потом как-то мамка взялась прясть с этой прялицей. Отец покосился: «Кто это такие узоры навел?» А мамка говорит: «Да ты небось подарил мне, когда невестушкой была. Знать, любовь такая была великая, что узоры-то до сих пор свежие да молодые, будто вчера резал». — «Хорошо шутишь, матушка,— говорит отец.— Да я уж помню, что и узоры я не те резал, да и сгорела прялка-то в тот год, когда от молнии великий пожар был на деревне». — «А все равно без нашей любови не появились бы вот эти узоры красивые». Отец на меня покосился и более ничего не сказал. А потом сам сходил к мастеру Синявину, попросил, чтобы он меня в ученье взял.