Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №04 за 1978 год Страница 18

— Пора месить тесто. Операцию целиком доверяю тебе. Месить тесто нужно до тех пор, пока оно не станет отлипать от рук.

Когда это произошло, Хакким и Давлят раскололи — разодрали закрученную мертвыми узлами арчу, каким-то особым способом разместили «дрова» в печи.

— Теперь пора раскладывать тесто по формам, — напомнил Хакким.

Отрезав небольшой кусок, я обвалял его в муке и уже хотел бросить в форму, как Давлят, бывший при мне неотлучно, предостерегающе поднял руку:

— Форма холодная. Тесто простудится.

С меня сошло, наверное, семь потов, прежде чем формы заняли свое место в пышущей жаром русской печи. И вот наконец тридцать румяных булок украсили стол...

Чтобы дать выход кипящей во мне энергии, я вышел из домика, взобрался по каменистой осыпи на небольшую высотку. И тут моим глазам открылся вид, какого я еще не встречал. В цирке, защищенные от пронизывающих ветров скалами, уютно расположились крохотные поляны. Их разделяли валуны, гряды камней. Поляны покрывала густая трава, начавшая уже желтеть. То там, то здесь из-под камней пробивались ручьи и текли, тихо урча, в траве. Вода была светлая и холодная. В ней отражались и покрытые снегом горы, и небо с редкими облаками, и склонившийся к воде цветок. На полянах я нашел ромашки с розовыми лепестками и эдельвейсы. У эдельвейсов были длинные ножки, крупные уже засохшие головки, похожие на одуванчики. Дунешь — легкий пух летит по ветру...

На минуту спряталось солнце, и мне стало не по себе при виде насупленных громад гор. Они плотной толпой окружали меня и, казалось, следили за каждым шагом. Но облака быстро прошли, снова солнце осветило коричневые горы, зеленые разломы ледников, чуть розоватые скалы. Невысокая, сплошь покрытая льдом и снегом гора, стоящая к югу от домика станции, излучала неяркий свет, лишь теневая ее сторона была темно-синей, почти черной. Слева от горы, по телу ледника параллельными цепочками, свивающимися кое-где в кольца, тянулись озера талой воды. Выл слышен приглушенный расстоянием говор ручьев и водопадов.

Иногда воздух содрогался от грохота. То сотни тонн воды, прорвав затор из льда, щебенки и снега, падали в гигантские трещины ледников. «Весна идет, — произнес я вслух, — моя ледниковая весна», — и вдруг вспомнил, что на исходе последний день лета.

Метель

Андрей произнес: «Метет». «Третий день», — добавил Хакким. Шурик углубил их мысль, сказав, что «погода сошла с ума». А я надел меховую шубу, валенки, шапку, перчатки, застегнулся на все пуговицы, поднял воротник, взял осадкомерное ведро (1 Сосуд для измерения количества осадков, выпавших между наблюдениями.) и нырнул в ад, который на языке метеорологов называется сильной метелью.

От двери домика до метеорологической площадки 52 метра. Это известно абсолютно точно, так же точно, как то, что однажды, возвращаясь с наблюдений, зимовщик прошел мимо домика и только у края скалы обнаружил, что заблудился. Летом я этому не верил. На 52 метрах пути столько ориентиров: мачты, рейки, оттяжки, не занесенные снегом валуны. Но то было летом...

А сейчас нет ни неба, ни земли, ни этих ориентиров. Проваливаясь по пояс в снег, взбираюсь на верхушку огромного сугроба, сотворенного метелью перед самым домиком. Шаг. Еще шаг. Секунда передышки. Отвернувшись от ветра, делаю глоток воздуха. Снова несколько шагов. До цели осталось всего пятьдесят метров. Целых пятьдесят метров! Падая на лицо, снег тает и, тотчас же замерзая, образует ледяную корку. Она покрывает щеки и подбородок.

Наконец, поднявшись по металлической лесенке, меняю осадкомерное ведро, и, словно в отместку за дерзость, ветер обрушивается на меня со страшной силой, пытается швырнуть наземь. Я едва удерживаю равновесие и, спрыгнув, бегу к психрометрической будке. Легкие судорожно хватают разреженный воздух. Остановившись, проклинаю себя за спешку. Ветер задувает в рукава. Временами кажется, что он посвистывает даже между ребер.

Психрометрическая будка, закрепленная четырьмя оттяжками, тихонько вздрагивает. Открываю дверку — в будке три термометра: срочный, максимальный, минимальный и два гигрометра. Отсчитываю показания, потом делаю засечки на лентах двух самописцев — термографа и гигрографа.

И снова 52 метра пути, теперь уже к домику. Ветер дует в спину. Идти легче. Снова кружится утихшая было метель, но, ворвавшись вместе со мной в домик, она мигом успокаивается, превратившись в облако легкого пара. Отогревшись, иду обрабатывать добытые метеорологические данные. Расшифровав сводку погоды, синоптики узнают, что сегодня на леднике Федченко температура воздуха минус семнадцать и две десятых градуса, давление шестьсот шесть и две десятых миллибара, ветер двадцать метров в секунду...

После ссоры...

Мы, ледниковцы, в отличие от людей на Большой земле никуда не спешим, никуда не опаздываем. Каждый из нас общается только с пятью товарищами по зимовке, Вот уже полгода мы видим один и тот же пейзаж, делаем одну и ту же работу. В нас поступает минимальное количество информации. И если чувства ведут себя в столь непривычной для современного человека обстановке инертно — им порой не хватает катализатора, то мозг независимо от нашей воли продолжает работать, осмысливая то, что поступило в него раньше. Именно в нашей небогатой внешними событиями жизни возможно перерождение человека, переосмысливание или просто осмысливание себя...

Мы сейчас в ссоре. Почему?

Шесть месяцев пятеро упорно не обращали внимания на вспыльчивость Хаккима, беззаботность Шурика. Пятерым надоело ангельское добродушие Андрея. Давлят, увлекаясь упражнениями в острословии, случалось, доводил Хаккима до белого каления. Кивцов, болезненно реагируя на малейшее замечание, уходил в себя, а остальные пятеро молчаливо смотрели на то, как он отрицал их, поначалу любуясь, а потом мучаясь своим одиночеством. То, что могло быть разрешено в коротком откровенном разговоре, накопившись, привело к ссоре.

Сможем ли мы снова стать коллективом, друзьями? Пока не знаю. Могу только сказать, что сейчас ищем тропинки, которые привели бы нас друг к другу. Мы уже можем говорить между собой вполне откровенно, ощущаем потребность слушать друг друга, сравнивать свой мир с миром товарищей по зимовке. Медленно и трудно выкарабкиваемся мы из ссоры: через молчание, размышления, споры и ссоры со своим «я» приходим к пониманию того, что люди нуждаются друг в друге, даже если между ними нет ничего общего. Но ведь между нами так много общего! До ссоры мы этого не замечали. Только очутившись в холодной пустоте одиночества, поняли, как много значат для каждого человека дружба и даже простое общение с другими людьми. Самые человечные из всех человеческих чувств стучатся сейчас в наши души, настоятельно требуя проявления.

Мелькнет на сомкнутом молчанием лице Кивцова нечаянная улыбка, опомнится он, переиначит ее в кривую усмешку, скажет что-нибудь грубое, «зимогорское», и тут же испугается своих слов, задумается, уйдет к себе в каюту, молчит. Вечером возьмет Шурик гитару, проведет рукой по струнам. И не спится мне, не пишется, не думается. Ссора теперь кажется очень давней и глупой. И я начинаю понимать, что перессорились до-ледниковские Шурик, Давлят, Кивцов, Андрей, Хакким и я, и что настало время примирения.

В одной связке

Зимой наш ледник сплошь покрыт снегом. Снег скрывает трещины. В одну из них — у рейки номер восемь — провалился Давлят. Случилось это так. Мы — Давлят, я, Хакким — шли очередную стометровку между рейками. Ветры уплотнили снег, и наши широкие охотничьи лыжи на крутых откосах становились неуправляемыми. Иногда приходилось вырубать топориком ступеньки, елочки. Мы едва прошли половину пути, а усталость уже давала о себе знать. Связку вел Давлят. Взобравшись на гребень центральной морены, он отдышался и начал спуск. Восточный склон морены — подветренный. Покрывающий его снег обычно не бывает плотным. За Давлятом тянулся глубокий след. Когда конец страховочной веревки размотался на полную длину, я устремился вниз. Привычно засвистел в ушах ветер, зашуршал под быстрыми лыжами снег, тонкими змейками проник под штормовку холод. Расстояние между мной и Давлятом быстро сокращалось. И вдруг я увидел, как снег под ним сначала просел, а потом стал проваливаться.

Медленно, цепляясь лыжами за ледяные уступы, Давлят падал в трещину! В какой-то миг ему удалось зависнуть над бездной, вонзив лыжные палки в край снежного карниза. Но карниз, не выдержав нагрузки, рухнул. Давлят успел освободиться от лыжных палок — взметнулись вверх обе руки — и скрылся в большой черной дыре. Над провалом взвилась снежная пыль, глухие удары донеслись из ее глубины. Страх загипнотизировал меня, не оставил сил, чтобы сделать вираж. Я инстинктивно раскинул руки... Через мгновение ощутил, как лыжи выносят меня на подъем! Я остановился, с размаху воткнул в снег снегомерную рейку и, чувствуя, как натягивается веревка, связывающая меня с Хаккимом, вцепился в нее обеими руками. «Не шевелись!» — закричал Хакким, и я замер, скорчившись в неудобной позе. Хакким обвел веревку вокруг ножки трехметрового ледового гриба, завязал узел.