Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 10 Страница 19

Голос его все тоньшал и дошел наконец до страшного, хриплого визга. Казалось, прорвалась какая-то плотина, и нечеловеческая ненависть мгновенно затопила всю лесную поляну. Кавалерист выхватил из ножен блеснувшую шашку:

— Голову на пень! — закричал он таким же хриплым от ненависти голосом, и глаза его стали похожи на глаза атамана. — Голову на пень, паскуда!

— На! — атаман отбросил подошедших к нему двух партизан и рывком положил голову на пень, сбросив «мазепник» наземь.

— Снимите часы с него! — скомандовал вдруг кавалерист, неизвестно почему.

Впоследствии он даже не мог объяснить, почему он это сделал.

— Часы не дам! — завизжал атаман и вцепился в них зубами.

Но кавалерист сдернул их с его руки и в то же мгновенье свистнула, крутнувшись, занесенная шашка. Отделившаяся голова упала на землю. Все замерли, не ожидая такого развития событий. Голова какое-то время задержалась на месте, потом, следуя уклону почвы, сделала один оборот, другой, замерла, вперив круглые, широко открытые глаза в кавалериста, точно огромным усилием отыскав его, секунду помедлила, потом разлепила мертвые губы, и в абсолютной тишине все услышали, как она тихо и четко сказала:

— Отдай часы!

………………………………………………………………………………………………

— Миш, этого не может быть! — после паузы сказали мы Голубовичу.

Он улыбнулся:

— Точно такие же слова, ну точь-в-точь те же самые, услышал от нас и Войцеховский. Тогда, в лесу под Киевом. «Этого не может быть», — сказали мы ему.

— И что он вам ответил?

— Он помолчал, улыбнулся и сказал, что в его возрасте обманывать людей как-то стыдновато. «Вы просили рассказать случай, который никогда не будет упомянут на страницах официальной истории? Я вам рассказал. А уж это ваше дело: верить или не верить».

Я почему-то верю в правдоподобность истории, поведанной давным-давно начальником разведки партизанской армии Ковпака. И не потому, что в жизни все может случиться. Это отписка, нежелание разобраться, что же на самом деле лежит в основании того или другого происшествия. Я просто на секунду представил градус ненависти, клокотавшей в груди бандеровского атамана, и тогда все стало на свои места. Ненависть! Это, может, самое сильное из чувств, движущее и руководящее человеческими поступками.

Свердловская киностудия оказалась для меня счастливой. Она как бы открыла двери других студий. В самое короткое время я снялся в «Ипподроме» на Одесской студии, «Дожде в чужом городе» на Довженко, «Братьях Рико» в Минске. Потом возобновились работы на «Мосфильме».

Съемки «Ипподрома» велись в двух городах: павильоны снимались в Одессе, а сам ипподром и все хозяйство, непосредственно к нему относящееся, было киевское. Все натуральные съемки представляются теперь, по прошествии лет, как один солнечный, счастливый день.

Беговые дорожки, посыпанные песком, деревянные скамьи ипподрома, горячие от солнечных лучей, забеги лошадей, впряженных в легкие, как будто выведенные тонкой кистью двухколесные «качалки», пирамидальные тополя, высящиеся копьями по периметру скакового поля.

Там я впервые познакомился с прекрасным артистом, легендой советского кино Олегом Петровичем Жаковым. В фильме он исполнял роль пожилого наездника. Загорелый, с ясными мудрыми глазами, с молодой, крепкой хваткой сильных рук, он был красив устоявшейся красотой, присущей некоторым пожилым людям, живущим в полной гармонии с окружающим их миром. Он любил компанию молодых актеров, мог выпить с нами стакан красного вина и, посасывая янтарный мундштук, часами слушал неимоверный актерский «трёп». Любил и сам поделиться интересными случаями из собственного, богатейшего событиями, актерского прошлого. Хотя, надо сказать, сам никогда на разговор не напрашивался. Откликался только в том случае, если чувствовал всамделишный интерес слушателей. А еще лучше, если слушатели были подготовленными.

Секрет его долголетней молодости, по его словам, состоял в том, что он вовремя уехал из Ленинграда. Коренной петербуржец, любивший, как и все ленинградцы, свой город, Олег Петрович, как только стукнуло ему шестьдесят, оставляет квартиру своим взрослым детям и уезжает с женой на Северный Кавказ. В Кисловодск. Там он покупает заранее присмотренный домик и счастливо живет в нем, занимаясь выращиванием своих любимых роз. Чтобы не забыть профессию, раз в год он брал небольшую роль в одной из снимающихся лент и, утишив творческий голод, вновь уезжал в свой тихий курортный Кисловодск.

На юбилее в Доме кино он был по-прежнему строен, ясноглаз, хотя волосы на голове были совершенно белыми. Серебро без черни.

Отсняв в летние месяцы все, что нужно было отснять на Киевском ипподроме, группа в конце августа перебралась поближе к своему дому, попросту переехала в Одессу. Ах, что может быть лучше, чем период конца лета — начала осени в этом легендарном южном городе! Как сытая красивая кошка, нежился он у голубого моря под бархатными лучами утомленного солнца. Шоколадные женщины, мужчины с ленивыми глазами, ласковая морская вода, светящаяся по ночам жидким пламенем. Вино в пузатых бутылках, горы зелени и фруктов на каждом углу, так что даже жадные осы, насосавшись до одури перебродившего виноградного сока, лениво отдыхают на краях прилавков. Рай! Просто земной рай! Если бы не работа. Режиссер «Ипподрома» Радомир Василевский умел и любил работать.

Моего героя в фильме «Ипподром» звали Александр Александрович (Сан Саныч) Крошин. Инженер Крошин помимо обычной обладал еще и теневой профессией. Он был, как бы теперь сказали, главой ипподромной мафии. Тотализатор, ставки, махинации с забегами лошадей, подкуп наездников, — всю эту подпольную индустрию курировал Сан Саныч, интеллектуал с раздвоенной душой. Он был человек богатый и, естественно, имел личную черную «Волгу». По тем временам иметь черную «Волгу» считалось верхом благополучия. Экономического или социально-политического. Выше «Волги» была только черная «Чайка».

Студия не имела в своем распоряжении машины подобной марки и окраса. Пришлось дать объявление в городскую газету: «Для съемок требуется…». Народ откликнулся. Но… трудность заключалась в том, что в то время я не водил машину. Значит, нужно было найти не просто «Волгу», но «Волгу» с шофером. И не только с шофером, а еще и с шофером, где-то похожим на меня. Ну хотя бы по росту и по общей комплекции. Это была задача не из простых, но… в Одессе при желании все можно было достать.

Нашлась и нужная машина, и шофер, похожий на меня. Более того, он был моим тезкой, тоже Николаем. Правда, на этом сходство наших биографий и кончалось. У Николая была редкая, можно сказать, уникальная профессия: он был гарпунер. Старший гарпунер китобойной флотилии «Советская Украина». На лацкане его пиджака поблескивала Звезда Героя Социалистического Труда. Николай был первым человеком в Союзе, освоившим профессию гарпунера. Учился он у норвежских китобоев (у «норвегов», как он их называл), а они секреты национального ремесла берегли, как тролли стерегут подземные клады. Но диплом китобоя они ему все-таки выдали. Потом уж у него у самого появились ученики, и один из них даже удостоился Звезды Героя.

Снимался Николай с большим удовольствием. Переодевшись в мой игровой костюм, в светлом парике «под меня», он беспрекословно выполнял все, что хотел от него режиссер. Свободного времени было у него вагон, охота на китов во всем мире была под запретом, китобойная флотилия «Советская Украина» тихо ржавела у пирсов Ильичевска. «Ржавел» в Одессе и первый гарпунер страны.

— Немного разгребемся со съемками, и я повезу тебя в Ильичевск, — говорил он мне время от времени. — Познакомишься с моим китобойцем!

Слово «китобоец» в его голосовой интерпретации звучало если не как «линкор», то уж никак не меньше «эскадренного миноносца».

В один из дней, свободных от съемок, Николай вытащил меня из гостиничного номера, не слушая никаких резонов, впихнул в салон знаменитой черной «Волги», и мы рванули в город-порт Ильичевск. Скорость он держал космическую, плоская причерноморская степь промелькнула в одночасье, и вот уже перед нами возникла ильичевская гавань, забитая под пробку, или, как говорят моряки, «под самый жвак», плавсредствами различных марок и достоинств. «Волга» подрулила к дальнему пирсу, мы вышли на набережную, и Николай, откинув руку в сторону акватории порта, торжественно объявил:

— Вот он, мой пенитель морей!

Я посмотрел в указанном направлении. У самой набережной, в уровень с ее бетонным краем, был пришвартован небольшой кораблик, похожий на длинное железное корыто. Мятые борта, низенькая рубка. На самом носу стояло что-то закутанное в просмоленную парусину. Я понял, что это и есть знаменитый «китобоец».