Всё становится на места - Олли Бонс Страница 20

Я быстро вытягиваю шею, хватаю пирожок из ведра и проглатываю, торопясь. Затем отбегаю к воде и уже там принимаю человеческий облик. Руки и ноги кажутся мне непривычными, даже делается смешно, когда я их рассматриваю. Повязка слетает (к счастью, у альбатросов не маленькие крылья), и ничего больше не болит.

— Ещё пирожок? — интересуется незнакомец, придвигая ведро поближе ко мне.

Теперь я вижу, что у него впалые щёки (даже странно, пирожки-то вот ест вёдрами), острый подбородок и длинный тонкий нос с кончиком, чуть загнутым вниз. От носа к углам рта спускаются глубокие складки. Поля шляпы отбрасывают густую тень на лицо, потому глазницы рыбака выглядят тёмными провалами, на дне которых поблёскивают глаза неопределённого цвета. Тонкие каштановые пряди волос спускаются чуть ниже мочек ушей.

— Нет, спасибо, — говорю я и тут же беру по пирожку в каждую руку. Ещё тёплые, с малиной!

— Пвостите, — говорить с набитым ртом нелегко. — Я Фильвер.

— Приятно познакомиться, Фильвер, — серьёзно отвечает мне рыбак. — Я Леон.

— Потрясающе вкусные пирожки, — говорю я. — Ещё раз спасибо и извините, я не всегда выгляжу как голодная птица. Мне надо бы вернуться на корабль и достать оттуда своего друга.

— Разумеется, — соглашается Леон и переключает внимание на свою удочку. Сквозь прозрачную воду я вижу, что к крючку привязан пышный розовый бант.

— А почему розовый бант? — интересуюсь я.

— Потому что пирожки с малиной, — уверенно отвечает Леон.

Дальше расспрашивать как-то неудобно, я отхожу от берега, а когда вода достигает моей груди, плыву к кораблю.

Первым делом я обшариваю нижние палубы в поисках одежды, но похоже, матросы ничего не оставили. К тому же я не нашёл, чем разжечь фонарь, и действую в темноте. В конце концов я сооружаю одеяние из простыни. Приходит мысль, что это неподходящий наряд для осени, но тут же я вспоминаю, что на берегу было тепло, трава зеленела, и даже вода казалась подогретой. А значит, можно походить и так. Что ж, остаётся только найти одного дурака.

— Гилберт! — зову я.

Тишина.

— Гилберт, ты меня слышишь?

Ни звука.

— Да чтоб тебя! Гилберт! — в ярости кричу я.

Здесь слишком темно, и я, конечно, могу обшаривать палубы и трюм руками, но времени уйдёт немало.

Откуда-то раздаётся слабый стон. Медленно и осторожно я иду на звук и понимаю, что он доносится из камбуза, а дверь — неожиданно — заперта.

Я толкаю её сильнее, но не поддаётся.

— Отойди от двери! — кричу я Гилберту. — Я попробую её выбить!

Отхожу на шаг, бью дверь плечом и чувствую, что заработал здоровенный синяк.

Отхожу ещё раз (у меня осталось второе плечо), но слышу мычание за дверью.

— Что? — переспрашиваю я.

— Ы-ы-фиф-фа, — отвечает мне Гилберт.

— У тебя проблемы с речью, — сообщаю ему я. — Не волнуйся, сейчас я тебя вытащу.

— Ы-ы-твифка, — не унимается Гилберт.

— Завивка? — предполагаю я. — Развилка? Открытка?

Из-за двери доносится рычание, затем звуки плевков.

— Задвижка, осёл! — поясняет мой друг уже более внятно.

И вправду, я нащупываю задвижку и в два счёта открываю дверь.

Гилберт тут же падает на меня. Ему как-то удалось встать, и от повязки, пропущенной через зубы, кажется, он избавился, но руки его всё так же связаны, и он очень слаб. Я кое-как удерживаю его, пытаясь распутать узел, но в темноте совсем не понимаю, с чего начинать.

— Пойдём-ка наверх, — говорю я ему.

С большим трудом мы поднимаемся. Несколько раз Гилберт оступается на лестнице, а один раз мы даже скатываемся вниз (хорошо, что невысоко). Когда мы добираемся до выхода на верхнюю палубу, я счастлив.

Пытаюсь усадить этого горе-колдуна, но он тут же заваливается на бок. Впрочем, сейчас мне уже всё равно, только бы развязать ему руки. По счастью, я замечаю блеск у борта — это нож, упущенный Гилбертом.

— Двигаться можешь? — спрашиваю я у него, покончив с путами.

— Могу, — заявляет он, но не шевелится.

— А плыть?

— Само собой, — подтверждает Гилберт, но остаётся лежать на том же месте.

Ждать нам нечего — я подхватываю его под мышки и волоку к борту. Затем недолго думаю, понимаю, что не удержу на канате и себя, и его с одной свободной рукой, а потому просто прыгаю вместе с ним в воду. То есть, это можно назвать скорее падением, а не прыжком.

Я выныриваю и отплёвываюсь. Пытаюсь поднять Гилберта над водой и уложить на спину, но это никак не удаётся. Я вижу, как от его рук по воде расплываются кровавые пятна. Лицо, которое я никак не могу поднять к воздуху, кажется спокойным и белым. Тёмные волосы оттеняют кожу, окутав голову мягким, шевелящимся облаком.

Меня начинает захлёстывать паника. Если не поспешу, он погибнет. Я дёргаюсь и сам уже глотаю воду. Перебрасываю руку друга себе за шею и пытаюсь плыть, придерживая его. Получается плохо, поскольку правыми рукой и ногой я то и дело натыкаюсь на тело Гилберта, а левой рукой удерживаю его руку у своего плеча. Его лицо опущено в воду, но я стараюсь об этом не думать, не то и сам сдамся и утону в двух шагах от берега.

Мне кажется, наш путь невыносимо долог. Я уже едва держусь, когда наконец нащупываю пальцами ног каменистое дно. Из последних сил я выбираюсь, вытаскиваю Гилберта, и мы падаем у кромки воды.

Леон сидит всё там же, сматывая удочку. Он не спешит подходить.

— Помоги! — прошу я его, пытаясь встать.

Затем наклоняюсь над телом Гилберта, поворачиваю на бок, чтобы вытекла вода, если он её наглотался. Но ничего не течёт.

Я вновь поворачиваю его на спину, давлю на грудь, но это не помогает. Переворачиваю на грудь и бью кулаком по спине. Переворачиваю на спину и решаю вдохнуть ему воздух в рот, но в этот момент глаза Гилберта открываются.

— Ты чего? — хриплым голосом спрашивает он, упираясь мне в грудь.

— Откачать тебя пытаюсь, раз уж ты утонул! — поясняю я сквозь слёзы.

— Я… утонул? — и он принимается смеяться, закашливается, снова смеётся.

— Ничего смешного! — злюсь я.

— Прости, но это очень смешно. Я не тону.

— Что значит «я не тону»?

— Долгая история. Если в двух словах, у меня особые отношения с водой, как у Нелы с огнём.

К нам подходит Леон. Удочка с бантом закинута за плечо, в руке ведро.

— Ну что, пойдём? — спрашивает он, высовывая длинный язык и почёсывая им за ухом. — Пирожки закончились, значит, сегодня больше никого не будет.

— Леон, прошу прощения, —