Александр Сытин - Желтый Мрак Страница 21

Видишь, капитана, у Золотой Головки вкус был хороший. Самый лучший китаец на копях из всего Китая понравился ей. Она его всегда встречала, когда он выходил из своей шахты. А он всегда стеснялся ее. Брат мой был стыдливый, в шахтах он работал почти голый, и ему не нравилось, что она видит его в таком костюме. Но я понимал ее. Мускулы моего брата были, как железо — круглые, упругие. Грудь высокая, и сам он был ловкий, подвижной. Она встречала его и смеялась, а он улыбался ей. Только одна собака рычала. И вот всем китайцам стало шибко плохо, когда им стали уже не верить в копейских лавках, то они все собрались, сговорились и выбрали моего брата Ha-Фу, чтобы он пошел к Золотой Головке и сказал, что китайским углекопам невозможно так жить и что если ее отец не будет платить им денег, то они все уйдут. Они знали, что Золотая Головка любит смотреть на Ha-Фу, и китайцы знали, что Большой Человек слушается Золотой Головки. Потом китайцы просили моего брата передать Золотой Головке, что бараки у них сырые, грязные и холодные. Я там сам был три дня и их видел собственными глазами. Там были только крыши, а высота у бараков была аршина полтора. И под самой крышей были нары. Нары были по обеим сторонам, а посередине проход. Пол в бараках был земляной и сырой, но утоптанный ногами тех, кто жил. И в таком бараке людей было так много, что ночью не было чем дышать. Поэтому там не требовалось и печей, — люди сами его отапливали. Своим телом нагревали. Ну, а если надо было согреть чаю, то для этого у дверей были построены маленькие печурки. Об этом-то и просили китайцы передать Золотой Головке.

И вот раз вечером и пошел к ней мои брат. Он оделся в самое лучшее платье, какое нашли на копях. Все семь с половиной тысяч китайцев одевали его. И все эти семь с половиной тысяч предлагали моему брату все, что у них было лучшего. Они хотели, чтобы их доверенное лицо было одето так же, как и англичане.

Мой брат ушел, и все китайцы, во всех бараках, не спали и ждали его. Дом Большого Человека стоял за копями в лощине, и недалеко от этой лощина несколько человек дежурило, чтоб сразу об'явить, что идет На-Фу.

Но, однако, прошла ночь, потом день, потом снова ночь, и только под утро второго дня явился в барак мой брат. Его никто не узнал. Он был совершенно голый, даже на бедрах не было повязки. Лицо его было бледное, глаза широкие и какие-то дикие. Люди говорили, что в это утро у него не было никаких мускулов, что руки у него болтались, как плети, и ноги еле передвигались. Никто у него ничего не спросил. Все уже знали, что с ним что-то случилось и что их просьба потерпела неудачу. Он прошел прямо к своему месту и улегся на нары. Никто не осмелился подойти к нему. Через сутки он встал, оделся и опять ушел куда-то. Его снова не было два дня. Мне рассказывали, что он и в этот раз ходил к дому Большого Человека. Говорили, что он сидел в комнате Золотой Головки. Но мало ли что можно болтать. Я в это не верил. Даже когда я лежал с ним, и он мне рассказывал, что она любит его и что она его жена, — я громко рассмеялся ему в лицо. Я никак не мог представить, чтобы женой китайца могла быть такая красивая и богатая женщина, как Золотая Головка. Да, капитана, я долго смеялся над моим больным братом. Но он тогда встал передо мной и показал мне свое тело, и я понял, что такой красивый мужчина может быть мужем кого угодно, и не только Золотой Головки. Тогда еще в этот последний день тело его было как будто сделанное из железа. Да, капитана, он действительно мог быть мужем Золотой Головки. Конечно, наши люди, я думал, об этом и не знают. Я думал, что они предполагают, что Большой Человек избил его там. Но после этого моего брата на работу никто не посылал. Это всех удивляло. На копях десятники были русские, и эти десятники почему-то никогда не трогали моего брата. Это тоже было подозрительно. Теперь я знаю, почему так случилось. Но тогда мы ничего не знали. Брат мой был похож на сумасшедшего, и мы считали, что его из-за этого и не трогают. И вот, как китайцы были ни обижены тем, что с их представителем поступили жестоко, они молчали. Да и говорить было невозможно. Хотя китайцев и было семь с половиной тысяч человек, а русских меньше, но русские имели оружие, а эти ничего не имели. А разве с голыми руками можно было там разговаривать.

С моим братом никто не разговаривал, но зато за ним все следили. Он каждую ночь куда-то исчезал и возвращался или днем или через день. И всегда он исчезал у границы Большого Дома. И рабочие решили, что там его свели с ума, и жалели его. Но вот на копях появилась это страшная болезнь. Первым заболел старый китаец Ли-Тун. Но над ним сначала все посмеялися, смеялся над ним и фельдшер. Он посмотрел на него и сказал, что он притворяется. На копях китайцы болели часто и с ними всегда поступали так. Поэтому такое отношение никого не удивляло. Однако Ли-Тун умер. А кто лежал с ним рядом, тот заболел. От этих болезнь перешла к другим. Люди в этом бараке перепугались и бросились в другие бараки. Но туда они приносили только болезнь, а себе получали смерть, но не избавление. Так вот и пошла по копям гулять болезнь. Первые дни там умирало десять-двадцать человек, а напоследок пошло и сотнями.

Мертвых сначала хоронили. А потом хоронить было некому: кто болел, а кто убежал. И трупы стали бросать прямо в степь. А там ночью их поедали волки и собаки. День и ночь те поделили между собой. Да, капитана, это я видал сам собственными глазами. Страшное там было дело. Днем китайцев разрывали собаки, а ночью на смену собакам приходили волки. И их было так много, что на них не хватало трупов, и они дежурили у бараков; как только мертвец выбрасывался на улицу, собаки и волки его ловили и рвали на лету.

Вот чума-то для Большого Человека и явилась избавительницей. Он был не дурак. Он сразу понял, что может избавиться от всех своих должников, и он с первого же дня запретил своим санитарам показываться в бараках.

И все это наши люди узнали. Да, капитана, не улыбайся, наши всегда умеют узнавать то, что им надо. Они узнали и об этом, как будто побывали в голове самого Большого Человека.

И вот, как это наши узнали, так они и рассчитались с ним…

Вчера меня оторвали на самом интересном месте рассказа моего китайца. Ночью Звонарев узнал, что заболело несколько человек красноармейцев и крестьян. Их сразу же потребовалось перевести в изоляторы. А их у нас не было. Заболели как раз родственники первого умершего. Николай Иванович этому был рад. Оказалось, что это был последний скрытый очаг. Теперь все чумные были у нас на учете, и нам не грозила опасность, конечно если мы сумеем сдержать свои посты. Вот заключение моего врача:

— Это последние.

Теперь, по-моему, все очаги под охраной. И все они родственники Викулова или Сафронова. По-моему, это те, кто или был на похоронах Петра, или те, кто был в гостях у тех, кто хоронил его. Перед нами остается — строгое наблюдение над теми, кто здоров. Впрочем, все жители так напуганы, что давным давно не ходят друг к другу. Я теперь твердо уверен, что скоро мы победим чуму…

Это меня страшно обрадовало. Но перед нами была задача, — куда же поместить последних красноармейцев. Мы долго думали. Наконец в силу того, что у Федорова незаметно признаков заболеваемости и что их нет также в Нюркином изоляторе, мы решили их свести. Когда об этом узнал Федоров, то он бежал, как козленок. Он пулей влетел в изолятор и остановился посредине комнаты. Прямо перед ним оказался Воронов. Под горой попрежнему горел костер. Там была текущая работа — горели чумные трупы. Яркое пламя костра освещало всю комнату, и при его отблеске, а это было ночью, Воронов был ужасен. Глаза его бегали из стороны в сторону. Волосы светились. Только тут я заметил, что он поседел. Он просидел в этом изоляторе уже девять дней и теперь из парня в 30 лет превратился в старика. Он поднял руку и молча указал Федорову на пустой угол. Затем он проговорил:

— Твое. — Он отчеканивал каждое слово. — Дыши, говори, кашляй. Это — пей, ешь, плюй. — Он подсунул Федорову три пустые консервные банки и перевел руку на них. Потом его рука потянулась на окно: — Это только твое. Но смотри, не послушаешь, твое и всех нас место…

Федоров, я и оба врача поняли, что он говорит о костре. От этого ужаса меня передернуло. Тут я понял, какое издевательство было с нашей стороны. Ведь под самым окном этого изолятора мы изо дня в день жгли костры и на них складывали трупы чумных. Ведь он тоже подозрительный…

Потом Воронов сел в свой угол и задумался. Затем он встал, подошел к Титову и потребовал от него лекарств. Степан Александрович вынул из кармана пару порошков и передал ему. После на улице он мне сказал, что им всем он раздает картофельную муку с капелькой хинина. Помогает.

Федоров же немного постоял и наконец прошел в указанный ему угол. Лицо у него было румяное, глаза довольные.