Александр Сытин - Желтый Мрак Страница 22

Федоров же немного постоял и наконец прошел в указанный ему угол. Лицо у него было румяное, глаза довольные.

— Ты с кем здесь спишь? — вдруг обратился он к Нюрке.

Нюрка укоризненно взглянула на него и сразу же опустила глаза.

— Вишь, Нюрка, к тебе я пришел, а ты што, ведь к тебе я просился… Ты уж не этого ли полюбовница? — указал он на Воронова.

Нюрка закрыла лицо руками и заплакала.

Нас это так возмутило, что мы повернулись и вышли.

Лично для меня эта ночь была одной из лучших. После всех чумных трудов я разделся, пожалуй, что первый раз за всю эпидемию, и крепко заснул. Китаец меня понял и больше не рассказывал мне о своих копях.

Я снова у себя, и против меня сидит мой ходя. Он попрежнему монотонно диктует мне. Я пишу. Вообще же день у меня прошел прекрасно. Ни одного случая заболеваний. Даже нет ни одного смертного исхода. Подозрительных, вернее кандидатов на смерть, всего четверо. Сегодня мы отдыхаем. И сегодня наш костер не будет гореть.

…Это было при мне. Это был мой последний день с братом, — рассказывал китаец. — Он лежал рядом со мной. Я видел, что весь он красный, и хотя он мой брат, но я старался не дотрагиваться до него. Глаза у него блестели, но мускулы были крепкие, как всегда. В бараке мне говорили, что с начала эпидемии из барака он никуда не выходил. Даже в это время он стал разговорчивым. Китайцы только тогда как будто поняли, что он им изменил. Вот в этот-то день он мне и рассказал, что Золотая Головка его жена.

И вот в этот же день в наш барак собрались углекопы со всех копей. Они заполнили все углы и даже залезли под нары. Они страшно шумели, и я видел, что большинство из них больные. Вдруг один из них вскочил на нары и закричал:

— Братья, неужели вы не понимаете, что нас все обманывают. Наш хозяин, Большой Человек, нарочно нам не дает докторов. Он хочет сквитать свой долг. Но поймите, он убивает нас. А раз нас не будет, так помрут наши семьи. Кто их будет кормить?.. Пойдемте все к нему и вытащим его на степь. Пусть и его разорвут волки с собаками.

О, капитана, это было то же, что и у русских в Иркутске. Там сначала тоже так же собирались и говорили. И после тоже пошли на своих хозяев.

И вот все больные первыми закричали, что они пойдут к нему и достанут его. Они со дня на день ждали себе смерти и им нечего было терять.

— Пойдем к Большому Человеку. Вытащим его!

— Пойдем!

— Пойдем!

И знаешь, они уже совсем вышли на улицу и думали двигаться дальше к дому Большого Человека. Но среди них нашелся один умный человек. Он их всех вернул в барак и сказал:

— Братья! Всем ходить нельзя. У Большого Человека слишком много солдат и еще больше пуль. Они всех вас перебьют. А ему это только и надо. Пусть от вас пойдет один. Выбирайте одного.

И вдруг этот умный человек, а он был уже старик, упал. Судороги передернули его тело, и он с пеной у рта умер.

Но на него никто не обратил вниманья. Кому был нужен мертвый. Его даже не выбросили на улицу. А просто затолкнули под нары. Зато его совет приняли.

— Пусть пойдет Ha-Фу. Он пройдет без пропуска, там все его знают, — крикнул кто-то из толпы.

— Пусть он крепче поцелует свою Золотую Головку, свою белую жену. А она поцелует Большого Человека, и мы будем отомщены. А это На-Фу должен сделать ради нас всех.

Кто узнал о том, что Золотая Головка его жена, — не знаю. Вот сколько дней я об этом здесь думал, не могу припомнить. Но от китайцев никогда ничего нельзя скрыть. Они всегда все узнают.

Мой брат поднялся и хотел было бежать. Но его поймали и взяли с него клятву над душами всех наших родственников. А эту клятву китаец никогда не нарушит. И он пошел…

— Ну?.. — не удержался я.

— Что ну?.. Он, капитана, исполнил свою клятву. Исполнил и потом умер. Когда он подошел к дому, то его беспрепятственно пропустили прямо в комнаты. И На-Фу подошел прямо к Золотой Головке. Она была со своим отцом и собакой. На-Фу подошел прямо к ней и… Да, капитана, он не поцеловал ее. Он ей и Большому Человеку плюнул прямо в лицо. Это он сделал потому, что он был рабочий человек, а те — его хозяева. Я это знаю прекрасно. Он так думал. Но дальше он хотел бежать, а Золотая Головка натравила на него свою собаку и та перекусила моему брату горло. Все это видел бой. Он с испугу прибежал к нам и рассказал…

Китаец опустил низко голову и замолчал. Я отложил перо в сторону и повернул лицо к окну. Там, за избами, я увидел красную зарницу, предвестницу хорошего дня.

Глава шестая.

То, что на дворе март и начало весны, остро чувствуется. Солнце светит ярче. Даже в полдень есть редкие капели.

Заболеваний у нас больше нет. За эти дни мы сожгли последние четыре трупа. Это были красноармейцы, переведенные в изолятор Федорова. Все мы ходим довольные, чувствуем, что чуму победили. Мой штаб уже несколько дней регулярно работает. Мне кажется, из всех нас не доволен один доктор Этмар. У него больше нет материалу для исследований.

Даже Гиталов совершенно перестал боятся чумы и об'ясняет мне, что за участок бригады ему надо было ехать по какому-то срочному делу. Мой Федор тоже появился у меня в комнате и перестал коситься на китайца. Теперь он целыми днями о чем-то с ним говорит. Мне кажется, что они уже приятели.

В этот мартовский день я не отхожу от окна. Вот по улице чинно проходят верблюды с монголами между горбами. Это тоже доказательство того, что чума у нас изжита. Во время эпидемии никто из туземцев к нам не заглядывал. А вот сейчас они приехали в гости.

Я с удовольствием смотрю на важных верблюдов и выхожу на улицу. Там усаживаюсь на крыльцо, и как старик, греюсь на солнышке.

Вдруг около меня оказывается Воронов. Он схватывает мои руки и целует меня:

— Товарищ командир, я… я… здоров! Теперь и отчетность принесу вам!..

Он захлебывается от радости. С его головы сваливается шапка и солнце играет на его седых волосах.

Я качаю головой. У меня тоже на глазах слезы.

— Ну, ну, не волнуйся! Я знал, что ты будешь здоров…

— Да… да и я это знал… Но, товарищ командир… Костры у вас… уж больно неприятно… это ночью… и… к тебе огонь… а там человек!..

Он одевает шапку и бежит от меня.

— К своим, товарищ командир!.. Проведать надо! — кричит он радостно и исчезает на краю поселка.

Я поднимаюсь и чувствую себя так же радостно, как и Воронов. Теперь мне кажется, что и солнце светит ярче. Я иду к своим приятелям врачам. Сегодня меня никто уже не боится. Вот и тот изолятор, где я слышал частушку:

Сейчас я ее вспоминаю:

«Мою милку сватали,Меня под лавку спрятали».

Какие глупые слова. Я улыбаюсь и мне почему-то хочется ее спеть, вот здесь на улице. Но я сразу же вспоминаю, что через день после этой песни красноармейцы умерли и мы их сожгли. Но это только маленькое облачко на прекрасном светлом небе.

Врачи меня радостно приветствуют. Хвалят. Но за что? Они мне говорят, что если бы не моя сила воли, то нам бы не справиться с чумой! Я отрицательно качаю головой и молчу. Однако в голове припоминаю те моменты, когда я плакал, когда ставил по нескольку раз себе термометр и когда натирал сулемой руки.

Да, они не знают, что все это мне стоит, а мое самочувствие?!. Чумные у нас болели несколько дней, а я болел все дни. Все 18 дней!

— Через день мы выпускаем Нюрку. Она последняя. В ней что-то сомневается Этмар, и мы ее сейчас держим в совершенно другом изоляторе! — сообщает Николай Иванович.

— А как же Федоров?

— Разошлись!.. — смеется он.

— Как так? — не понимаю я!..

— Ну, и любовь у них была. Он из своего угла целыми днями ревновал ее ко всем. Особенно к Воронову. Однако сам к ней не подходил. А она других не подпускала. Видать, все же любила его. Потому что больше молчала. Потом она его стала звать к себе. Уговаривала, говорят, — плакала. А он перепугался. Ты, — говорит, — неделю среди дюжины мертвецов жила и прочумилась и эта чума от тебя никогда не отойдет. И я, — говорит, — совсем не хочу умирать, а ты умрешь не сегодня-завтра. Так вот они на этом и кончили. Но Нюрка, мне нравится, ничего ему на это не сказала. А видели бы вы его, когда мы его выпустили. Сколько радости у него было, куда больше чем у Воронова. Но на Нюрку он даже и взглянуть не хотел. Вот она любовь-то?..

— Да!

— Это верно! уверенно согласился с ним и Степан Александрович.

Наконец мы освободили Нюрку. Она у нас была последней из подозрительных в чуме. Сначала мы ее одели в новое полумужское платье, и потом уже выпроводили из изолятора. Мне показалось, что этому она не особенно радовалась. Потому что и в этот раз она нас встретила без видимой радости. Лицо у ней было спокойное. Глаза смотрели прямо и были ясны.

Но через час она пришла ко мне вся в слезах. Как раз у меня сидели Звонарев и Этмар.