Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №11 за 1992 год Страница 25

— Сами же только что убедились, доктор, ни на одном из них — ни царапинки.

— А те двое, которых убили, были опасны?

— Да, очень, доктор. Мы почти уверены, что именно армянин убил вчера в девять утра Карбоньери в душе.

— Дело закрыто, — сказал комендант, — Нож Гранде мы на время конфискуем. Всем на работу, за исключением больных. Папийон, ты, кажется, докладывал, что болен?

— Да, господин комендант.

— Оперативно ты рассчитался за своего дружка, ничего не скажешь! Меня не проведешь! К сожалению, у меня нет никаких доказательств, и я точно знаю, что их никогда и не будет. Последний раз спрашиваю: есть у кого что сказать?! И даю слово, если найдется человек, который прольет свет на это двойное убийство, ему смягчат статью и отправят на

материк.

Гробовое молчание.

Вся армянская шобла сказалась больной. Видя это, Гранде, Гальгани, Жан Кастелли и Луи Гравон в последнюю секунду тоже внесли себя в список больных. Сто двадцать человек вышли из барака, и он опустел. Остались пятеро наших, четверо из армянской шоблы, а также часовщик, староста, непрерывно ворчащий, что ему придется теперь делать уборку, и еще двое-трое заключенных, в том числе эльзасец по прозвищу Громила Сильвен.

Этот человек держался от всех отдельно, совершенно независимо и пользовался всеобщим уважением. Парень он был, что называется, рисковый. Ему дали двадцать лет каторги за весьма оригинальное преступление. Один, безоружный, он напал на почтовый вагон экспресса Париж — Брюссель, оглушил кулаками двух охранников и выбросил на полотно почтовые мешки. Там их подобрали его сообщники, поимевшие на этом деле кругленькую сумму.

Сильвен заметил, как перешептываются две наши кодлы, каждая в своем углу, и, не зная, что заключено временное перемирие, решил все же сказать свое слово:

— Надеюсь, вы не собираетесь наброситься друг на друга, как в «Трех мушкетерах»?

— Не сегодня, — сказал Гальгани. — Попозже.

— Как это попозже? Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, — сказал Паоло. — Впрочем, лично я не считаю, что у нас есть повод убивать друг друга. А ты что скажешь, Папийон?

— Один простой вопрос: вы знали, что задумал армяшка?

— Слово мужчины, Папи, ничего не знали. И вот еще что — не будь армянин теперь покойником, я вовсе не уверен, что скушал бы все это.

— Ладно, раз так, то почему бы не окончить все дело миром? — предложил Гранде.

— Мы тоже так считаем. Давайте пожмем друг другу руки и забудем об этом неприятном недоразумении.

— Идет!

— Я свидетель, — сказал Сильвен. — Очень рад, что все это наконец закончилось.

— И забудем об этом раз и навсегда!

В шесть вечера зазвонил колокол. Я услышал его, и вчерашняя сцена снова неотвратимо встала перед глазами — тело моего друга, высовываясь по пояс из воды, несется к лодке. И хотя с тех пор прошли уже сутки, я видел ее во всех ужасающих деталях и столь живо, что даже своим мертвым врагам — армянину и Сан-Суси — не в силах был пожелать того же.

Гальгани не проронил ни слова. Он прекрасно знал, что произошло с Карбоньери. Он сидел в гамаке, болтая ногами и уставившись в пустоту. Гранде еще не вернулся.

Прошло уже добрых минут десять с тех пор, как стих колокольный звон, когда вдруг Гальгани, не глядя на меня и по-прежнему болтая ногами, сказал полушепотом:

— Надеюсь, что ни кусочка армянина не досталось той акуле, что сожрала Матье. Представляешь, какая издевка судьбы: один человек убивает другого, потом его тут же пришивают за это, и после встретиться в желудке акулы!

Ушел из жизни прекрасный благородный друг. Утрата его была для меня невосполнима. Самое главное теперь — убраться как можно скорее с этого проклятого острова и начать действовать. Вот что твердил я себе каждый день.

Побег из психушки

— «В связи с тем, что идет война, любая попытка к бегству приравнивается к дезертирству и наказывается по законам военного времени...» Да, Сальвидиа, не очень-то подходящее время затевать побег, а?

Мы с итальянцем мылись в душе, в очередной раз перечитав приказ коменданта, где перечислены новые санкции, применявшиеся отныне к заключенным за попытку к бегству.

— И все равно — пусть хоть смертная казнь, это меня не остановит, — продолжал я. — А ты что скажешь?

— Знаешь, Папийон, я не в силах больше выносить это. Я хочу бежать, чем бы дело ни кончилось. Я попросил, чтобы меня перевели в дурдом санитаром. Случайно узнал, что в кладовой у них есть две бочки на двести тридцать литров каждая — достаточно, чтобы построить плот. В одной оливковое масло, в другой уксус. Сдается мне, что, если их крепенько связать, чтобы они нормально держались и не разошлись на воде, у нас есть шанс добраться до материка. За стенами, что окружают двор психушки, охраны нет. А внутри постоянно дежурит только один охранник, ему помогают следить за психами двое заключенных. Может, и тебе туда пристроиться?

— Кем, санитаром?

— Не выйдет, Папийон. Слишком они хорошо тебя знают, чтоб пустить козла в огород. Психушка от лагеря не близко, охраны, считай, никакой. Так что и думать нечего, что тебя возьмут санитаром. Но можно устроиться пациентом.

— Ой, это очень сложно, Сальвидиа. Когда врач признает, что ты чокнутый, он тем самым дает тебе право вытворять все, что заблагорассудится. Потому как психи не подлежат ответственности за свои поступки. И это должно быть подтверждено официально. Теперь представляешь, какую ответственность берет на себя врач, подписавший такой документ? Ты можешь убить заключенного, даже охранника, его жену или ребенка, ты можешь бежать, можешь совершить любое мыслимое и немыслимое преступление, и ответственности перед законом не несешь. Худшее, что могут с тобой сделать, — засадить в смирительной рубашке в камеру, обитую чем-нибудь мягким. Да и то не навсегда, рано или поздно выпустят. Короче говоря, какое бы тяжелое преступление ты ни совершил, пусть даже побег, тебя не наказывают.

— Папийон, я очень в тебя верю. Ты как раз тот человек, с которым я хотел бы бежать. Вывернись хоть наизнанку, но постарайся попасть в психушку. А я уже буду там санитаром и помогу, чем смогу. Всегда протяну руку помощи в трудную минуту. Я понимаю, как это жутко для нормального человека — оказаться среди опасных преступников, да к тому же еще психов.

— Ладно, ты устраивайся туда, Ромео, а я обмозгую все хорошенько. Прежде всего надо выяснить, каковы эти пер вые признаки сумасшествия, чтобы запудрить мозги врачу. В любом случае цель того стоит — получить подтверждение, что ты не отвечаешь за свои поступки.

И я вплотную занялся делом. Книг по психиатрии в тюремной библиотеке не оказалось. Я использовал любой удобный случай, чтобы поговорить с людьми, которые сами болели когда-то. И постепенно выяснил следующее:

1. Все сумасшедшие жалуются на мучительные боли в затылке.

2. Часто страдают от звона в ушах.

3. Все они ведут себя крайне беспокойно и не в состоянии в течение долгого времени неподвижно лежать. У них наступает нервный срыв, они вскакивают, как ужаленные, их бьет дрожь, мышцы напряжены.

Вот что мне предстояло проделать, чтобы убедить врача воочию, а не со слов. Надо разыграть все так, чтобы меня признали достаточно сумасшедшим для содержания в дурдоме, но не переборщить, чтобы не слишком там мучили — разными смирительными рубашками, битьем, голодом, уколами брома, холодными и горячими ваннами и всем прочим. Если удастся достаточно убедительно сыграть роль, врача я наверняка проведу.

В мою пользу было одно обстоятельство: никому и в голову не могло прийти, что мне есть смысл симулировать. Как только врач убедится в этом, я победил. Другого выхода не было. Они отказались перевести меня на остров Дьявола. В лагере все обрыдло до предела, особенно после смерти моего друга Матье. К черту сомнения! Я решился. В понедельник объявляю себя больным. Лучше, правда, если бы это сделал кто-нибудь, кому доверяет начальство. Мне следует разыграть в бараке две-три достаточно убедительные сцены, чтоб староста сам доложил охраннику, а охранник, в свою очередь, сам внес меня в список больных.

И вот уже три дня я не сплю, не моюсь и не бреюсь. По нескольку раз за ночь занимаюсь онанизмом, ем совсем мало. Вчера спросил соседа: зачем он забрал у меня фотографию (которой на самом деле сроду не существовало). Он божился на чем свет стоит, что не притрагивался к моим вещам. Потом занервничал и перебрался в другой конец барака.

Суп нам приносили в большой бадье, и вот перед тем, как кто-либо из наших успел к ней приблизиться, я встал, подошел к бадье и на глазах у всех помочился в нее. Восторга у присутствующих это, разумеется, не вызвало, однако мой вид был, наверное, столь страшен, что никто не пикнул. Только Гранде спросил: