Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №11 за 1972 год Страница 26

Отрывок из повести «Охотник и кит»

Пошатываясь, я (первый раз в своей жизни!) вышел на палубу, на яркий солнечный свет, и от этого внезапного света громко чихнул. И, как бы в ответ, за грот-люком тотчас раздался негромкий голос:

— Тутука, нкосан, тутука! (Будь здоров, юный вождь, расти большой!)

Это было традиционное африканское приветствие

Кочегар Млангени — огромный черный соотечественник мой — сидел прямо на палубе, прислонившись широкой спиной к борту судна и вытянув в стороны свои длинные ноги, а на теплом от солнца золотистом бочонке перед ним стояла кружка с дымящимся кофе и большая тарелка, уложенная ломтями хлеба с маслом и желтым сыром.

— Садись рядом, нкосан. — Млангени обеими руками протянул мне тарелку с бутербродами.

Я подошел и сел рядом с ним, сказав, что уже завтракал.

Едва я это сказал, как раздался сердитый окрик Ларсена, обращенный к «вороньему гнезду» (1 По виду «воронье гнездо» напоминает большую бочку или трубу, сверху оно открыто, но снабжено боковым щитком, которым можно заслоняться от ветра во время шторма. Бочку эту устанавливают на самой верхушке мачты, так что забираться в нее приходится через узенький люк в днище. (Г. Мелвилл, Моби Дик.)). Сразу появился матрос у мачты и начал спешно взбираться по вантам в «воронье гнездо».

Расстроенный дозорный наверху передал этому матросу бинокль, выбрался из бочки и спустился на палубу, где приостановился на минуту, устремив взгляд на мостик, и просигнализировал выразительно руками: «Фонтанов нет!» — как бы в оправдание, но Ларсен демонстративно игнорировал его; тогда он с вызывающим видом отвернулся и нырнул в люк.

Через некоторое время, когда и новый дозорный прокричал: «Фонтанов нет, сэр!», Ларсен словно очнулся и стал швырять себя из стороны в сторону меж поручней маленького мостика — не больше трех шагов в длину, чем напомнил мне черного медведя в клетке, которого я видел в зоопарке в Претории.

Я сидел и разговаривал с кочегаром, как вдруг тот сделал мне предостерегающий жест:

— Нкосан, тебя зовут!

— Вы звали меня, сэр? — еле смог выговорить я от быстрого бега, сунувшись на мостик к капитану.

— Тебе лучше быть здесь. — В тоне Ларсена чувствовалось неодобрение, хотя слова были самые безобидные. — Отсюда лучше видно, когда появится кит.

А я желал остаться на палубе с Млангени, где мог бы свободно лазить по всему судну, среди множества новых для меня и удивительных предметов, так аккуратно расположенных и смонтированных на судне в самом что ни на есть классически морском стиле, что все они в моем воображении при ласковом свете субтропического зимнего солнца превращались в настоящие сокровища. Простая веревка, уложенная витками в круг рядом с гарпунной пушкой, позади лебедки, и сверкающие металлическими частями деррики (1 Деррик — небольшой подъемный кран на корабле.), шлюпбалки — все это представлялось мне необыкновенно прекрасным. Хотелось облазить судно и пощупать собственными руками каждый предмет, каждую деталь, чтобы понять назначение и смысл ее употребления. Это желание возникло еще накануне при первом взгляде на, «Курда Дансена». В сравнении с другими китобойными судами, теснившимися в Порт-Натале во время нашего отплытия, он выглядел самым молодым, а юношеские пропорции делали его очень привлекательным, как бы специально созданным для того, чтобы будоражить мальчишеское воображение.

Вместо этого мне пришлось торчать теперь на маленьком мостике, физически и душевно чувствуя себя все время стесненно, как будто я покушался на чужую площадь, предназначенную только для рулевого и неукротимого, не находящего себе места капитана.

Но вот утренняя активность океана пошла на убыль. Не видно уже было ни дельфинов, ни белух на успокоившейся морской глади, и только маленький темный «парус» — спинной плавник акулы — оставался вместе с нами на вахте. Любопытно, что это обстоятельство нисколько не раздражало нашего нетерпимого капитана. Наоборот, он то и дело оборачивался назад, чтобы удостовериться, на месте ли «парус». И даже нарушил по этому случаю свое сумрачное молчание, проговорив:

— Она здесь потому, что знает то, что знаю я!

Ларсен заменил первого дозорного в девять утра, следующего — в десять, и после этого каждый час посылал очередного матроса в «воронье гнездо» с тем, чтобы тот передал вахту своему сменщику в положенное время так же безрезультатно, как и его предшественник.

И все эти часы капитан, не говоря ни слова, давал понять всем и каждому, как глубоко он разочарован; чувство неудачи действовало угнетающе на команду и за эти несколько часов стало для каждого почти осязаемым. Люди прекратили разговаривать друг с другом или делали это шепотом, наподобие тех, кто впервые очутился в узком альпийском ущелье и боится звука собственного голоса, дабы не вызвать на себя снежную лавину с вершины.

Даже кок Лейф, появившийся в одиннадцать с традиционным кофе, ничего не произнес. Единственным признаком жизни было бульканье горячей жидкости в горле капитана — две кружки одна за другой, которые Ларсен быстро выпил, не дожидаясь, пока кофе остынет.

К тому времени мне уже стало совсем не по себе быть на мостике с капитаном. Я воспользовался этой короткой передышкой и спросил, можно ли мне сходить в кубрик проведать больного приятеля.

Ларсен удивленно зыркнул на меня поверх кружки — как я посмел беспокоить его такой тривиальной просьбой! — но кивнул утвердительно и, передавая пустую кружку Лейфу, резко сказал мне:

— Возвращайся скорее — будешь тоже искать фонтаны!

Он бросил свирепый взгляд в сторону «вороньего гнезда» и возобновил медвежье топтанье по мостику.

Находясь долгое время рядом с капитаном, я не сумел сразу постигнуть, каким мощным оружием было его молчание и как эффективно оно действовало на команду. Как только два человека оказывались на палубе вместе, они начинали недовольно ворчать. Даже не зная норвежского, я по одному их тону мог догадаться: они возмущены его молчанием, совершенно ясно представляют себе, что оно с умыслом используется против них, и считают это несправедливым. Степенные, терпеливые и флегматичные, как и подобает быть скандинавам, они стали и открыто критиковать Тора Ларсена, но такими голосами, что слышать эти голоса могли только они сами. Я убедился в этом, когда, проходя с коком мимо фок-мачты (1 Фок-мачта — передняя мачта судна.), мы встретились с очередным спускавшимся оттуда дозорным, который остановился около нас и о чем-то заговорил с Лейфом.

— Что он тебе сказал? — не удержался я от вопроса.

Кок пожал плечами.

— Он говорит: капитан ведет себя нечестно — затаил что-то против них и молчит. Не их вина в том, что нет китов.

Другой матрос высказался более откровенно. Лейф перевел мне слова этого матроса.

— Ей-богу, он не имеет права сваливать вину на нас. Это он виноват, а не мы. Если бы взял курс туда, где мы били китов в субботу, как это сделали другие китобойные суда, мы бы уже были с добычей.

Я не осмелился оставаться долго внизу. Спросил только у Эрика, как он себя чувствует, а потом решил заглянуть на камбуз к Лейфу — предлог, чтобы не так быстро возвращаться на мостик. Но кок на этот раз выпроводил меня, хотя, мне думается, и понимал больше других, как тяжело может действовать на новичка гнетущая атмосфера на судне.

— Смотри веселей, парень, — попытался успокоить меня Лейф. — Так всегда бывает первые день-два. Тебе-то от этого что?! Возвращайся поскорее на мостик и делай, что он скажет.

Я вынужден был поспешить к капитану. Моя резвость, видно было, пришлась по душе Тору Ларсену, хотя он ничего и не сказал. А обстановка, успел я заметить, накалилась еще больше.

Был самый полдень, и при первом же ударе склянок капитан прорычал, приказывая первому дозорному дня подняться на мачту снова. Мрачный голос Ларсена убил царившую на море тишину.

Я оглянулся вокруг: никогда еще не доводилось мне видеть такой безжизненной и не располагающей к себе картины, какую являл дыбящийся волнами Индийский океан, с неумолимым упорством вздымающий наше судно кверху для того только, чтобы тут же опустить его вниз. Нечто похожее я уже видел в детстве, в разгар лета, во время одной из страшнейших засух у нас на континенте: такая же широкая бездыханная равнина, которую на языке синдаквена называют «Там-Где-Даже-Мужчина-Теряет-Мужество».

Мое созерцание моря было внезапно прервано громким выкриком Тора Ларсена, обращенным уже ко мне:

— Ну, мой юный бур! У тебя, будь я проклят, отличные глаза! Я заметил это, будь я проклят, еще на теннисном корте! (1 Капитан Ларсен познакомился с героем повести в порту на теннисном корте, где наблюдал его игру со школьным приятелем Эриком (ныне находящимся в каюте по причине морской болезни) — сыном владельца «Курта Хансена». — Прим. пер.) Теперь покажи мне, какие они у тебя здесь, на море, а?!