Десять дней октября - Алексей Поселенов Страница 27

Дядя Гена тоже встал с дивана и подошел к окну. Он делал вид, словно и не слышал слов племянника. Или, может, снова давал ему выговориться, выплеснуть первые мысли и эмоции.

— Снова дождь пошел, уже неделю, считай, солнца нет, — тихо сказал он, вглядываясь куда-то вдаль. — Ну что ж, на то она и осень… А чего нам ещё делать? В огороде всё убрано, можно дома сидеть с чистой совестью.

Он вернулся и снова сел.

— Любил, говоришь, Эльвиру свою? Я, Артем, ещё одно небольшое отступление сделаю. — Он глянул на племянника, продолжавшего ходить по комнате. — Ты не против? Ещё одну лекцию тебе прочитаю. Иначе ты не поймешь, о чем речь.

Тот раздраженно пожал плечами.

— А чего я против буду? Читай, раз считаешь нужным.

— Вот смотри… Что такое язык? Не тот, который у тебя во рту, а тот, с помощью которого мы общаемся друг с другом. Грубо говоря — набор слов, так ведь? Но каждое слово в свою очередь, это не просто набор букв. За каждым словом прячется некий образ, который мы представляем, когда говорим или слышим это слово. К примеру, я говорю «стол» и тут же представляю некую плоскую твердую поверхность, стоящую на ножках. В других языках тот же самый образ будет выражаться через иной набор букв, то есть иным словом. И стол по‑английски будет уже «table», а по-немецки — «tisch». Но образ, я повторяю, за этими разными словами один и тот же — плоская твердая поверхность на ножках. Когда в жизни людей появляется что-то новое — вещь, событие, явление, то формируется некий новый образ, и под него придумывается и новое слово, новый набор букв. Если это новое приходит извне, то одновременно может прийти и слово, обозначающее этот образ. Кстати, в русском языке вообще довольно много слов, заимствованных из других языков. Почему? Потому что многие вещи, новые образы к нам приходили извне, а с ними и уже готовые названия. Мы просто переделывали их на кириллицу, адаптировали под наш язык и в таком виде использовали. И это, в принципе, нормально, так как если ты живешь не на необитаемом острове, то происходит постоянный обмен, взаимопроникновение культур, экономик и прочего. Во времена монгольского нашествия в наш язык с новыми понятиями-образами пришло много слов из тюркских языков. Петр Первый, прорубив свое «окно в Европу», наряду с новыми знаниями, техникой, архитектурой, вещами и прочим открыл дорогу в Россию также и новым словам, читай — новым образам, тем, которых раньше у нас и в помине не было. Так у нас появилось много слов, адаптированных с голландского, немецкого языков. Сейчас очень много заимствуется из английского языка.

Артем вспомнил табличку «бизнес-ланч» на столе в кафе, где он обедал.

— Да уж, это точно, заимствуем что надо и не надо. Только подчас это смешно выглядит. — Он немного успокоился и сел на стул у окна.

— Согласен, не без этого, — продолжал дядя Гена. — И когда кто-то переводит с одного языка на другой, главное — это уловить тот образ, который стоит за изначальным словом, а потом подобрать правильное слово на другом языке, означающее тот же самый образ и применить именно его. Тогда перевод будет точным и наилучшим образом передавать смысл сказанного. Здесь может быть очень много разных нюансов, поэтому настоящих, грамотных переводчиков не так уж и много, поскольку такому человеку нужно очень хорошо разбираться в обоих языках, различать эти самые нюансы. И если с такими вещами, как стол, дело обстоит проще, то с какими-нибудь эмоциями, чувствами всё может быть намного сложнее. Поэтому-то определенную литературу иногда лучше читать вообще в первоисточнике, то есть на языке автора (конечно, для этого надо самому знать этот язык). А уж про множественные переводы с языка на язык я вообще молчу. Там в итоге как в игре «глухой телефон» может получиться — автор изначально имел в виду одно, а читатель потом читает совсем другое.

Так вот, на мой взгляд, у нашего русского языка (который, конечно, и великий, и могучий) со словом «любовь» как-то не сложились отношения, а в последнее время так вообще происходит что-то не то. Если говорить про любовь к природе, к еде, к наукам, то тут ещё более-менее всё понятно. Скажет кто-то: «Я люблю географию» или «Я люблю кофе», и всем вполне ясно и понятно, что за этим стоит, — это почти как «нравится», только посильнее. Но вот когда речь заходит о любви человека к человеку, то тут образ, стоящий за словом «любовь» в последние годы как-то очень уж сузился. Я бы сказал, опошлился, что ли. Скажет Вася: «Я люблю Петю», и сразу ухмылочки, усмешечки начинаются. Васю этого, того гляди, в сексуальные меньшинства запишут. А почему, спрашивается? Или скажет какой-нибудь взрослый дядька: «Я люблю детей», так и на него коситься начнут. А с чего, спрашивается? Детей уже любить не надо? Или это имеют право делать только родные мама да папа с бабушками-дедушками? А если мужчина говорит, что любит какую-то женщину, то обязательно это понимается как любовь плотская, любовь самца к самке. Понимаешь? Мне кажется, что проблема в том, что вот тот самый образ, который стоит у нас за словом «любовь» применительно к человеческим отношениям, в последние годы сузился до какого-то узкого сексуального контекста. А между тем, раньше ведь такого не было. Скажи, Артем, ты читал «Мертвые души» Гоголя?

— Читал, в школе проходили, — кивнул тот.

— Ну… В школе это ерунда, такие вещи, племяш, надо в зрелом возрасте перечитывать. Так вот там Ноздрев Чичикову как-то заявляет (точно не помню уже, но примерно): «Поцелуй меня, брат Чичиков, смерть, как люблю я тебя!». И ничего, нормально это воспринималось читателями, никто не хихикал. Или более поздний пример — фильм про войну «Два бойца» видел?

Артем кивнул.

— Конечно.

— Ну вот… Там один герой, который «Паша с Уралмаша», говорит командиру про своего друга, которого Бернес играет и с которым они перед этим поссорились: «Я люблю его, товарищ майор». И это тоже нормально воспринималось, никто