Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №01 за 1989 год Страница 3

Уточнив у Виктора, что созвучие русского и фламандского слов не случайно, он заметно воодушевился, как будто сделал первый шаг к овладению очередным (четвертым) иностранным языком. И вот тут нам открылся целый кладезь познаний, которыми оказался напичкан наш собеседник, ревностный патриот и знаток истории Брюгге. Мы узнали, например, что в средневековье существовал определенный порядок звукового оповещения жителей городов и ближайших селений с бельфорта. Имелся «рабочий» колокол, по голосу которого люди начинали, так сказать, трудовой день. Вечерний колокол давал сигнал к закрытию порта. Ясное дело, был набат. Куранты отбивали положенные им интервалы. Особые позывные применялись для общего сбора населения, созыва войска, судей, был торжественный перезвон и так далее. Это все помимо церковного чина, со своими законами.

Даже в первую мировую войну именно звонарь с бельфорта оповестил жителей Гента о приближении к городу кайзеровского войска, за что немцы и низвергли с высоты главный колокол, однако переплавить почему-то не успели. Потом мне удалось увидеть этот поверженный, треснувший колосс — он стоит в виде памятника у гентского бельфорта. В «Легенде о Тиле Уленшпигеле» вы можете прочитать о другом колоколе Гента, знаменитом шеститонном «Роланде». Император Священной Римской империи Карл V, сам уроженец Гента, сделал снятие «Роланда» заключительным актом разорения и унижения славного города. «И тогда пошла среди окрестных крестьян молва: Гент умер, оттого что сын железными клещами вырвал у него язык».

Быть может, эта история напомнила вам карательный поход Ивана Грозного, младшего современника императора Карла, на Северо-Западную Русь. Ведь тогда в Новгороде и Пскове были побиты тысячи горожан, разграблены богатые дома, церкви и монастыри, а колокола в знак поругания сбрасывались на землю. Смотрите: тираны повсюду лишают непокорных голоса...

Однако я отвлекся. Возвращаю вас на Рыночную площадь Брюгге, где Альфонс д"Хукерс подхватил тему искусства игры на колоколах. Оказалось трижды в неделю, а летом ежевечерне (!) в Брюгге устраиваются большие концерты колокольной музыки, привлекающие тысячи людей из Бельгии и из-за рубежа. В таких случаях, конечно, звучит не механическая музыка, записанная на барабане, за дело берется сам исполнитель, в распоряжении которого клавиатура наподобие органной. Вся механика сделана по высшему классу, никакой любительщиной тут и не пахнет. В Мехелене есть специальная школа, куда приезжают учиться играть на колоколах желающие из разных стран мира. Там же, в Мехелене, еще жив, говорят, старик, умеющий лить колокола. Позднее, когда мы возвращались в Брюссель, Виктор Андронов напомнил, что и привычный наш «малиновый звон» — это метафорически переосмысленное в свое время в России наименование колоколов Мехелена, потому что по-французски название этого города звучит иначе: «Малин»...

«Как составляются программы этих концертов? — с удовольствием повторил мой вопрос д"Хукерс.— О это особая наука. Подбираются народные мелодии или классические, соответствующие характеру инструмента. Колокола играют в четырех регистрах, но, как вы понимаете, продолжительных звуков они издавать не могут. Пишутся и специальные произведения колокольной музыки».

Наш словоохотливый собеседник вдруг остановился, распрямил спину и надтреснутым голосом запел какую-то бравурную мелодию. Как выяснилось, это было сочинение местного композитора прошлого века под названием «Играют колокола». Смысл нехитрого текста состоял в том, что люди испытывают подъем духа, когда слышат игру колоколов на бельфорте, они думают о родине и народе.

Тут начался дождь. Мелкие, но довольно частые капли орошали обширную лысину поклонника искусства колокольной игры, однако он продолжал петь, отбивая такт левой рукой. Словно бы в поддержку ему откуда-то послышался бодрый хор. Оглянувшись по сторонам, я увидел группу каких-то юношей, размахивающих флагом с голубым брюггским львом. Должно быть, примерно так же средневековые школяры расходились по домам после веселой пирушки с пением озорных куплетов.

Надо вам сказать, что д"Хукерс немного ошалел от проявленного нами внимания к истории и культуре фламандцев. Извинившись и напевая что-то, он умчался в свою контору и скоро притащил оттуда кучу каких-то проспектов и афишек, которые стал немедленно раздавать нам. Ответный дар — книга о Московском Кремле — завершил нашу встречу. Гид намеревался показать нам весь город, но времени было в обрез, и мы распрощались с патриотом Брюгге Альфонсом д"Хукерсом, горячо пожав друг другу руки.

Напоследок хочу рассказать вам о короткой поездке на родину Тиля Уленшпигеля. Этот эпизод, как вы убедитесь, имел совершенно неожиданный и потому поучительный финал, охладивший мои несколько преувеличенные представления о приверженности фламандцев заветам старины.

В Дамме ведет вполне провинциальная, обсаженная тополями дорога. Справа фермы, слева канал с земляными берегами, поросшими травой. Этот канал используется теперь только для туристских прогулок, но другие не утратили своего транспортного значения и по сей день. На выезде из Брюгге мы остановились перед поднятым железным мостом. Громадная белая баржа медленно прошла перед нами, почти впритирку к берегу.

— Бундесрепублик Дойчланд,— громко прочитал Йорис надпись на борту.

Надеяться отыскать в местном пейзаже какую-нибудь деталь из времен Тиля Уленшпигеля — все равно что пытаться поймать в канале лосося (а это успешно проделывал некогда

угольщик Клаас, отец Тиля). Возможно, лишь нарядный ветряк на бугре выглядит примерно так же, как и его собратья прошлых веков. Ландшафт Фландрии рукотворен, в нем очень мало от природы.

Дамме начинается с прогулочного пароходика, стоящего у причала. Пароходик пуст по случаю отсутствия туристов. Называется он «Ламме Гудзак» и несет на борту изображение жизнерадостного пожирателя сосисок. Рядом же и ресторанчик «У Ламме Гудзака». Полный набор «местного колорита», так сказать.

В Дамме мы пробыли примерно полчаса, и все это время я пребывал в уверенности, что, кроме нас, в городке никого нет. Тишина и покой были не просто патриархальными — первозданными. Пока мы разыскивали могилу Уленшпигеля (или то место, которое принято считать его могилой), нам встретился всего один прохожий.

На обратном пути к «тойоте» Йорис вдруг спросил, отчего я так интересуюсь «этим Уленшпигелем».

Я пояснил, что Тиля у нас хорошо знают. Не говоря уж о многократных изданиях знаменитой книги, существуют кинематографическая и театральная версии легенды, есть даже опера композитора Николая Каретникова. Йорис внимательно выслушал перевод и покрутил головой: «Я не о том спрашиваю. Что он такого сделал, Уленшпигель, что стал таким знаменитым?»

Заподозрив в его вопросе желание проэкзаменовать иностранца, я, как мог, описал заслуги Тиля и даже сослался на мнение Ромена Роллана. Но Йорис и тут оказался неудовлетворен ответом, и после многочисленных уточнений перевода Виктор сформулировал вопрос во всей его обезоруживающей прямоте. Оказывается, наш водитель (студент-лингвист, окончивший ранее, по его словам, и консерваторию) просто интересовался, кто такой Тиль Уленшпигель. Он не знал о нем решительно ничего. Все это выглядело примерно так, как если бы костромич спрашивал у бельгийца об Иване Сусанине, новгородец — о Садко, муромчанин — об Илье Муромце и так далее.

Мы шли по кривоватой центральной улице Дамме, окутанной первозданной тишиной, мимо нарядных вывесок и конфетно раскрашенных домиков с сувенирными кломпами — деревянными сабо — под стрехами, и я конспективно пересказывал своему фламандскому знакомому содержание романа Шарля де Костера. Душа моя, распаленная созерцанием талантливо сбереженной истории Брюгге, медленно остывала, а патриотическое самолюбие, уязвленное при сравнении наших и заграничных достижений в охране старины, ненадолго испытало удовлетворение — мстительное, а значит, недостойное... Потому что неуважение к прошлому недостойно человека, на какой бы земле он ни проживал.

Александр Полещук, наш спец. корр.

Мгла над Тындой

Рейс на Тынду откладывали уже несколько раз. И каждый раз диктор читинского аэропорта добавляла: «По метеоусловиям Тынды»... Наконец взлетели.

У Читы снега не было — весна, но вскоре сопки побелели. Исчезли поселки, дороги, и потянулась долгая однообразная картина: спящие реки, снег, тайга... Потом и их не стало — заволокла густая облачность. Лишь холодное солнце блестело за иллюминатором.

Когда самолет начал снижаться и в небесном тумане открылась проталина, я увидел на белой земле две черные линии, одна к одной. БАМ. А рядом с ними — вереница старых-престарых паровозов, штук двадцать, они и привлекли мое внимание.