Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №01 за 1977 год Страница 35

Прошел час, другой. Однако количество животных не только не уменьшалось, но даже увеличивалось. Они кишели под нами подобно огромной куче чудовищных муравьев. А прекращение огня, казалось, только придало им мужества.

Наступила ночь, а с нею и новые заботы. Что предпринять? Стрелять в темноте бессмысленно, даже если бы и было чем. Один из нас вспомнил, что почти все животные боятся огня. Мы бы пошли на то, чтобы набросать вниз ветвей и устроить под своими гамаками маленький костер. Но окружавшие нас зеленые ветви были полны, жизни и ни за что не загорелись бы, а вблизи, как нарочно, не торчало ни одной сухой. Когда же этим проклятым животным надоест их бесполезное занятие? Ведь не рассчитывают же они всерьез перегрызть дерево или свалить его? Для этого надо было бы потрудиться не один день, да и то вряд ли бы им удалось добиться успеха. Честно говоря, каждого из нас волновало другое: побыстрее довести свою неслыханную охотничью удачу до всеобщего сведения. Ведь сегодняшних трофеев хватило бы для нескольких десятков охотников. Однако положение наше в тот момент продолжало оставаться двусмысленным, поэтому мы и решили улечься спать, уверенные в том, что к утру дикие свиньи нас наверняка оставят в покое.

Проснулись мы около полуночи. Тьма была кромешная, но знакомые звуки, доносившиеся снизу, говорили о том, что осада продолжается. «Что ж, вероятно, это немногие из тех, кто еще не успел уйти!» — подумали мы. Ведь даже хорошо организованному войску нужно немало времени, чтобы построить ряды и переменить стоянку. Чего же ждать от стада каких-то глупых животных? Утром мы перебьем оставшихся, если они не успеют убраться отсюда восвояси. В то же время нас раздражала их непрерывная возня. Почему они до сих пор еще не ушли? В таком состоянии мы провели несколько часов, пока не забрезжил рассвет. Сельва, еще окутанная густыми ночными тенями, начала просыпаться, и раньше всех оповестили об этом птицы. С нетерпением ожидали мы наступления утра, чтобы осмотреть поле боя.

Первые лучи солнца, пробившиеся сквозь листву, осветили картину, при виде которой мы пришли в ужас. Движимые каким-то сверхъестественным инстинктом, неутомимые животные подрывали наше дерево, пуская в ход свои уродливые рыла и копыта. Обнажавшиеся корни они рвали мощными клыками. Но этого им казалось недостаточно, и от нетерпения они время от времени старались расшатать ствол ударами своих огромных туш. Наше дерево, от которого расходились гамаки, уже начинало вздрагивать под их ударами. Следовательно, пройдет еще какое-то время, и оно неизбежно должно будет рухнуть. О том, что произойдет тогда, мы не решались даже и думать. Нам стало не до разговоров. Надо было действовать! Каждым выстрелом мы старались уложить наиболее активных, но их место занимали другие, которые с новыми силами продолжали свое страшное наступление на наше убежище.

Мы быстро израсходовали последние заряды, а затем разрядили и пистолеты. Наступила тишина, нарушаемая лишь глухими ударами о дерево. Влажная земля намного облегчала задачу атакующих, и мы с отчаянием видели, что час их торжества недалек. Все чаще и чаще нетерпеливые животные бились о дерево, стараясь сокрушить его как можно быстрее. Мы чувствовали, что под их диким напором ствол долго не устоит. Мы наблюдали за этой дьявольской работой, словно загипнотизированные, не в силах сделать ни единого движения. Путей к бегству не было никаких, так как все пространство, какое только мог охватить взгляд, было наводнено дикими свиньями, жаждущими нашей гибели.

Нам казалось, что они выбрали нас в жертву, чтобы наказать извечную страсть человека к истреблению животных, далеко не всегда вызванную необходимостью. Расстроенное воображение представляло нас самих в виде жертв, намеченных для искупления вины человека, его замаскированного громким названием «охота» преступления перед всем животным миром. Мне припомнилась Индия, где во избежание массового истребления животных стараются потреблять меньше мяса. Что же можно было сказать в нашу пользу? Чем можно было оправдать нас, проливших столько крови лишь из пустого бахвальства? Я чувствовал, что тысячи ненавидящих глаз, окружавших нас, безмолвно обвиняют и меня в этом бессмысленном массовом убийстве. Вдруг стало понятным, что слава охотника далеко не всегда соответствует действительности. Но разве смерть моя и моих товарищей смогла бы искупить и уничтожить эту узаконенную несправедливость? Пусть нас растерзают эти тысячи разъяренных кабанов, но сможет ли наша гибель изменить что-нибудь?

Не отдавая отчета в своих действиях, под влиянием панического ужаса я повис на конце гамака, удаленном от готового упасть ствола. Раскачавшись в воздухе, я сделал невероятное усилие, рожденное отчаянием, и, оторвавшись от гамака, ухватился за ветку соседнего дерева. Перебравшись на ствол, я тем же способом достиг следующего, обнаружив в себе ловкость, присущую нашим далеким предкам. Тут же я услышал страшный треск падающего дерева и ужасающий вопль, возвещавший о трагической судьбе моих товарищей. Обхватив ствол руками, я что есть силы прижался к нему и тут же задрожал, как в ознобе.

Не знаю, сколько времени прошло с того момента, но постепенно я стал приходить в себя, а жажда жизни придавала мне сил. Взобравшись на вершину дерева, которое оказалось, на мое счастье, достаточно высоким, я огляделся вокруг, пытаясь отыскать тропинку, ведущую к реке. Вдалеке я увидел удалявшуюся массу кабанов. Они шли, сомкнув ряды, с победно задранными рылами.

Спустившись с дерева, я с трудом поборол страх и направился к месту недавнего побоища. Долг побуждал меня сделать это. Быть может, кто-нибудь из моих товарищей остался чудом в живых? Возможно, они успели последовать моему примеру и тоже спаслись? Озираясь и вздрагивая от малейшего шума, я медленно приближался к нашей стоянке. Бесчисленные трупы убитых животных будили во мне позднее раскаяние. Но то, что я увидел рядом с упавшим деревом, окончательно помутило мой разум. Обрывки одежды и втоптанные в мягкую землю остатки обуви — вот все, что осталось от моих несчастных товарищей.

Не помню, но, кажется, я закричал и кинулся бежать по направлению к реке. Отчаяние удваивало силы, и я несся огромными скачками по тропинке, по которой мы прошли накануне. Достигнув цели, я обрезал веревку, которой было привязано каноэ, и оттолкнулся от берега. Едва я почувствовал себя в безопасности, как силы покинули меня, и я потерял сознание.

Потом мне рассказывали, что сиротливое каноэ было замечено нашими проводниками, отдыхавшими в деревне. Меня отнесли в хижину, где я провалялся в жестокой лихорадке около двух недель.

С тех пор я распростился с охотой навсегда. Правда, если бывает необходимо, я принимаю участие в облавах на диких зверей, да и то лишь в тех случаях, когда их присутствие непосредственно угрожает человеку. Но никогда больше я не убивал животных ради простого удовольствия.

Перевел с испанского И. Мироненко

Каратэ начинается с поклонов

Раз в месяц огромный черный лимузин подъезжает к университетским воротам. Старик вахтер поспешно отпирает их и четко подбрасывает к козырьку руку в белой перчатке. Машина медленно едет по самой середине главной аллеи. Ничего не видно за темными стеклами, и толпы студентов равнодушно расступаются, освобождая дорогу. На заднем сиденье, покрытом белыми кружевами, дремлет ректор и хозяин самого дорогого в Японии университета «Токай», миллионер и писатель Сигэёси Мацумаэ.

Около двухэтажного здания, где размещается канцелярия университета, машина плавно останавливается, и шофер открывает дверцу. Когда Мацумаэ неторопливо входит в вестибюль, тихие женщины в синих форменных куртках низко кланяются ему. Как и все высокопоставленные старые японцы, Мацумаэ в ответ делает неуловимое движение шеей, словно тоже кланяется в ответ, но голова его остается гордо поднятой, и поклона не видно. При этом он ласково смотрит вперед. Взгляд его поймать невозможно.

Открытый лифт терпеливо ждет его. Войдя в лифт, Мацумаэ устало закрывает глаза, и секретарша нажимает кнопку с цифрой 2. А на втором этаже в это время стоим мы, стажеры из Института стран Азии и Африки при МГУ, и поправляем галстуки. Бесшумно раскрываются двери лифта, Мацумаэ кивает нам и проходит в свой роскошный кабинет. За ним гуськом тянемся и мы. Из широких окон кабинета видны тихие горы, зеленые поля и фиолетовый конус Фудзиямы. Огромные деревья мимозы достают до самых окон, и серые корпуса университета кажутся утонувшими в фантастическом желтом букете.

Мы сидим за большим столом и слушаем ректора. Его грузное тело покоится на дешевом алюминиевом стульчике. Несолидные стулья противоречат величественному кабинету. Мы еще не знаем, как часто такое встречается в Японии. Как не знаем и того, что пройдет время, и сам Мацумаэ будет танцевать для нас старинный танец, размахивая сверкающим мечом, и петь песню собственного сочинения; как часто мы будем просыпаться по ночам от того, что звенит и содрогается под нами железная кровать от подземных толчков, и привычно засыпать снова. Мы еще не знаем, как невыразимо приятна в жару горячая — кипяток! — ванна и как ломает и выворачивает зонты осенний ветер; как бесконечно красив почитаемый японцами сиреневый цвет и неуютны токийские переулки; как холодны и настороженны лица продавщиц, как жестоки удары каратэ и нежен традиционный массаж; не знаем, что чиновникам по-военному командуют «смирно», что японцы никогда не советуются друг с другом, что молчание здесь знак несогласия. На старинных гравюрах мы будем с удивлением узнавать знакомые места, потому что время не изменяет ни рек, ни гор; нам откроется призрачность горного пейзажа и удивит то, что не имеет запаха тихая сакура.