Журнал Поляна - Поляна, 2014 № 01 (7), февраль Страница 36

Можно ли судить о человеке, руководствуясь только его работами? Без личного знакомства, без знания его психологии, основываясь только на записях, исповедях, потоках сознания, оставленных Розановым. Ответ очевиден: нельзя. Но мы, в силу ряда причин, попытаемся…

Многие не считают его философом. Конечно, ведь он не создал философских систем, законов, научных трактатов, логических построений. Ничего этого не встретишь в его произведениях. Они полны туманных рассуждений, поэтических образов, личных оценок людей, исторических процессов. До 1911 года никто не решился бы назвать его и писателем. В лучшем случае — очеркистом. Но вот выходит «Уединенное». И следует восторженный отзыв Горького: «Только что приехал из Парижска — города, где все люди искусно претворяются весельчаками, — нашел на столе „Уединенное“, схватил, прочитал раз и два, насытила меня ваша книга глубочайшей тоской и болью за русского человека, и расплакался я, — не стыжусь признаться, горчайше расплакался. Господи помилуй, как мучительно трудно быть русским».

Быть русским. Это едва ли не главное в сочинениях Розанова. Никому кроме русских он не понятен, никому не нужен, не важен и не известен. Причина ясна. Все его труды посвящены России, русскому человеку, взаимоотношениям русских с другими народами, православию как составляющей русской культуры, Богу… Революцию он называл бунтом еврейской общины. И не случайно в годы советской власти он был буквально вычеркнут из памяти народа, его работы не печатались, а советские философы только разводили руками, когда их заграничные коллеги интересовались философией Розанова. Иностранцам, проявлявшим интерес к русской мысли, Розанов был известен куда шире, чем советским ученым мужам. При советской системе выказывать подобное знание было и весьма опасно.

Что же еще говорили о Розанове современники?

Вот что писал о нем Н. Бердяев: «Розанов один из самых необыкновенных, самых оригинальных людей, каких мне в жизни приходилось встречать. Это настоящий уникум. В нем были типические русские черты, и вместе с тем он не был ни на кого похож… Литературный дар его был изумителен, самый большой дар в русской прозе».

«Самый большой дар в русской прозе!» — немало. Если сравнивать с Толстым, Буниным, Короленко, Горьким… Очень немало. Очень лестно и, пожалуй, не совсем заслуженно. Эта оценка — признание философа, ищущего ответы на схожие вопросы, вопросы психологии, самопознания, души и воли… Реверанс от собрата по перу…

Чем же так хорош Розанов? Чем он так близок и дорог русским людям? Не темой ли своих размышлений? Ведь именно Россия, русская культура, русский человек занимают в творчестве писателя основное место.

«Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком… И все понятно. И не надо никаких слов».

И действительно, все верно, так оно и есть. Но как точно, как красиво и кратко дана характеристика этой многослойной, противоречивой, разношерстной общности людей, заполнившей огромные просторы от Европы до Тихого океана.

А вот еще о русских:

«Вечно мечтает, и всегда одна мысль: как бы уклониться от работы».

Сколько чувства, сколько иронии в этих строках. Вечно мечтает, народ мечтатель, не оттого ли все беды? Почему вечно мечтает? Жизнь тяжела…

«В России вся собственность выросла из „выпросил“, или „подарил“, или кого-нибудь „обобрал“. Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается».

Это было сказано до революции, но применимо и к сегодняшнему дню, и к векам минувшим. Вот так в двух строчках сказать по сути все о собственности в России…

«Сам я постоянно ругаю русских. Даже почти только и делаю, что ругаю их. Но почему я ненавижу всякого, кто тоже их ругает? И даже почти только и ненавижу тех, кто русских ненавидит и особенно презирает. Между тем я бесспорно и презираю русских, до отвращения. Аномалия».

Это не аномалия. Заглянем в психологию. Розанов ругает русских, глядя со стороны, отстраняясь…. Когда же другие при нем ругают русских, то ругают, в том числе, и его самого. Обида, самолюбие, гордость, персонификация.

«Вот и кончаю тем, что все русское начинаю ненавидеть. Как это печально, как страшно.

Печально особенно на конце жизни.

Эти заспанные лица, неметеные комнаты, немощеные улицы…

Противно, противно».

Глянул бы он на свою физиономию и почитал бы то, что писали о нем другие… Вот, к примеру, Пришвин: «…весь лицом он был ровно-розовый с торчащими в разные стороны рыжими волосами, глаза маленькие, зеленые и острые, зубы совсем черные и далеко брызгаются слюной…»

Разве не противно? До омерзения…

Мечтал ли Розанов о славе? Видимо, может быть, где-то в глубине души… Зачем он писал? Что заставляло его браться за перо и просиживать часами над листом бумаги? Деньги? Вряд ли только они… Хотя, платили, так что, пожалуй, в том числе и деньги… Тщеславие? В какой-то степени оно необходимо для начала любой работы. А может быть, невозможность молчать? Работа подсознания… Вот, что находим мы у него:

«Шумит ветер в полночь и несет листы… Так и жизнь в быстротечном времени срывает с души нашей восклицания, вздохи, полумысли, получувства… Которые, будучи звуковыми обрывками, имеют ту значительность, что „сошли“ прямо с души, без переработки, без цели, без преднамерения, — без всего постороннего… Просто, — „душа живет“… то есть „жила“, „дохнула“… Зачем? Кому это нужно? Просто — мне нужно».

Так был ли Розанов философом? В той мере, в какой каждый из людей им является, — безусловно. Признают ли его философом-ученым, таким как Кант, Гегель, Лейбниц? Никогда. В лучшем случае его называли русским Фрейдом за «Люди лунного света», за попытку проникновения в метафизику христианства. За рассмотрение вопросов пола и полового влечения.

«Сколько прекрасного встретишь в человеке, где и не ожидаешь… И сколько порочного, — и тоже где не ожидаешь».

Душа человеческая, душа народная, темная таинственная глубина, — вот что интересовало Розанова. А можно ли разложить душу на векторы и схемы? Пока никому этого не удавалось. Потому и Розанов не создавал схем. Но можно ли подходить к душе не будучи философом? Подвергнуть анализу ее работу, ее проявления, уловить ее движение? Такая задача под силу только философу или богослову. Богословом Розанов не был, слишком велико было в нем стремление к свободному, нецензурированному социальными или религиозными догмами мышлению. Кем же считать Розанова?

«Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия будет всегда одолевать философию».

Розанов наблюдатель, порою страстный, порою отстраненный критик жизни и души человеческой. Неужели все-таки тщеславие? Ведь именно оно зачастую движет едким критиком. Розанов не создал сюжетных художественных произведений, но вот, что мы встречаем:

«Говорят, слава „желаема“. Может быть, в молодом возрасте. Но в старом и даже пожилом, ничего нет отвратительнее и несноснее ее. Не „скучнее“, а именно болезнетворнее».

Значит все же где-то, когда-то в молодости было стремление к славе. Иначе откуда эти строки. Но оно было там, в молодости, и там и осталось.

А вот еще о славе:

«Слава — змея. Да не коснется никогда меня ее укус. Лежать в теплом песке после купания — это в своем роде стоит философии».

Опять о славе, и еще раз:

«Почему я так „не желаю известности“ (или влияния) и так (иногда) тоскую (хотя иногда и хорошо бывает от этого на душе), что „ничего не вышло из моей литературной деятельности“, никто за мной не идет, не имею „школы“?»

И много, много раз еще встречаем мы эти упоминания о вреде славы, о нежелании ее, о… Но что это, если не проявление дуализма, а на самом деле закамуфлированное желание обладать славой, усиленная работа сознания по блокированию жажды ее? Очень похоже… Но сколько прекрасных текстов мы имеем, благодаря этой борьбе.

«Хотел бы я посмертной славы (которую чувствую, что заслужил)?»

Вот какими вопросами задается Розанов в «Уединенном» и добавляет, что в этой книге есть «музыкальность», и потому ее никто не сможет повторить. Здесь сродни Пушкину: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»

Любопытно отношение Розанова к религии. Православие, по его мнению, неотъемлемая часть русской культуры. Невозможно представить себе Россию без православия. И в то же время Розанов пишет о своем бунте против христианства и раскаивается в нем. Столько лет потратил он на разрушение церкви (Слон и Моська) и, слава Богу (по его же словам), что не разрушил. И теперь: