Журнал Поляна - Поляна, 2014 № 01 (7), февраль Страница 37

«Церковь есть единственно поэтическое, единственно глубокое на земле. Боже, какое безумие было, что лет 11 я делал все усилия, чтобы ее разрушить… Да чем бы была земля без церкви? Вдруг обессмыслилась бы и похолодела».

Но никогда Розанов не смешивает церковь и Бога. Бог для него понятие личное, тайное, высочайшее. Тогда как церковь устроена для людей, для многих, для всех. «Да что же и дорого-то в России, как не старые церкви?» Хоть и дьячок не очень, и торгуют они восковыми свечами, и не образованы, а надышали тепла. И хорошо…

А Бог это и единственный друг, и собеседник, и тот, кто не обманет, и высшее существо, и сама жизнь:

«Я мог бы отказаться от даров, от литературы, от будущности своего я, от славы или известности — слишком мог бы; от счастья, от благополучия… не знаю. Но от Бога я никогда не мог бы отказаться. Бог есть самое „теплое“ для меня. С Богом мне „всего теплее“. С Богом никогда не скучно и не холодно.

В конце концов, Бог — моя жизнь».

Связь с Богом через душу, а церковь (в поздние годы) — утешительница, молельня, «чистое место». Розанов примирился с церковью, с ладаном и пением, со светлым невежеством. Возможно во многом благодаря дружбе с П. Флоренским и В. Соловьевым.

Оглядываясь назад, на прожитую жизнь, Розанов близок к Экклезиасту. «Суета, все суета, суета сует…»

«„Счастье в усилии“, — говорит молодость.

„Счастье в покое“, — говорит смерть.

„Все преодолею“, — говорит молодость.

„Да, но все кончится“, — говорит смерть».

Мысли достойные библейского мудреца. А чем мудрец не философ? Ведь философия, в переводе с греческого — любовь к мудрости… Так не вернуться ли к философии Сократа, Диогена и Эпикура, и перестать считать философами софистов, нагородивших вокруг пустого места заборов и ширм, и пользующихся философией для добывания средств к существованию?

Зачем нужны схемы? Кого и когда они сделали счастливыми? Кому они открыли истину? И можно ли ее открыть, если она никому не известна? А если она и известна кому-нибудь, то ее невозможно объяснить. Истина — не плод размышлений. «Я знаю, что я ничего не знаю», — вот, пожалуй, величайшая мудрость, которую постигло человечество задолго до нашей эры. Так к чему нужны схемы, если все они ложны? Все они есть попытки объяснить необъяснимое, объять необъятное. А, как известно, сделать это невозможно. Потому Розанов и не создавал схем, именно поэтому он был истинным философом. «Душа дохнула…»

«Народы, хотите ли я вам скажу громовую истину, какую вам не говорил ни один из пророков…

— Ну? Ну?.. Хх…

— Это — что частная жизнь выше всего.

— Хе-хе-хе!.. Ха-ха-ха!.. Ха-ха!..

Да, да! Никто этого не говорил; я — первый… Просто сидеть дома и хотя бы ковырять в носу и смотреть на закат солнца.

Ха, ха, ха…

— Ей-ей: это — общее религии… Все религии пройдут, а это останется: просто сидеть на стуле и смотреть вдаль».

Сарказм, ирония? Философия «маленького» человека? Или взгляд на мир глазами титана, бесстрашного и беспощадного к себе и миру. Скорее, речь тут идет не о «премудром пескаре», а о человеке, почувствовавшем вечность, сопричастие к Богу.

«Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали. Миллион лет прошло, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет; и вдруг бы я ей сказал: ты, душенька, не забывайся и гуляй „по морали“. Нет, я ей скажу: гуляй, душенька, гуляй как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к Богу».

Можно бы крикнуть: Аморально! Безнравственно! Дико! И тем самым пополнить ряды ханжей. Но не так ли думает каждый, или если не думает, то хотя бы чувствует, хотя бы ощущает… Как веянье подсознания… Станешь ли противиться душе своей? А если и станешь, то хватит ли сил?

«Через грех я познавал все в мире и через грех (раскаяние) относился ко всему в мире».

Грех как способ познания. Это уже путь, уже почти школа. Вспомним еще одного современника Розанова, а именно Г. Распутина: «Не согрешишь — не покаешься». И тут уже действительно можно вести речь об учении, учении о свободе души, свободе выбора и правильности выбора.

«Хочу ли я, чтобы очень распространялось мое учение? Нет. Вышло бы большое волнение, а я так люблю покой… и закат вечера, и тихий вечерний звон».

Розанов писатель, мечтатель, он не человек дела. Вероятно, это обстоятельство спасло его от многих бед. Будь он деятельным, активным человеком, — он не написал бы столько, или вообще бы не писал, а стал бы, к примеру, министром… Слава Богу! Зачем? Он прекрасный писатель. Его образы поэтичны, поэтичны и его тексты, это зачастую стихотворения в прозе, они точны, лаконичны, изящны:

«20 лет я живу в непрерывной поэзии. Я очень наблюдателен, хоть и молчу. И вот я не помню дня, когда бы не заприметил в ней чего-нибудь поэтического, и видя что или услыша — внутренне навернется слеза восторга или умиления. И вот отчего я счастлив. И даже от этого хорошо пишу (кажется)».

Немного слащавый, лубочный текст, игра в юродивого. Мало ценного в нем для ума. Это скорее не характеристика самому себе, а желание соответствовать некому образу… Мудреца? Святого? Развлечение и спасение от тоски, скуки и пошлости жизни…

«Хочу ли я действовать на мою жизнь? Иметь влияние? Не особенно».

Что в этих строках? Пассивность? бессилие? безразличие? Или понимание суетности жизни, проникновение в глубину подсознания, ощущение вечности? Неделание.

Дуализм Розанова проявлен и в его отношении к русской литературе, к Достоевскому, которым он восхищался и о котором же писал: «Достоевский, как пьяная, нервная баба, вцепился в „сволочь“ на Руси и стал ее пророком».

Зло сказано, но как эффектно!.. Как ругал он Толстого, а в последствии раскаивался, и превозносил его как гения… О Щедрине, беспощадно, жутко: «Как матерый волк, он наелся русской крови и сытый отвалился в могилу». Каково? За что так? Зависть? Может быть за то, что Щедрин ругал и высмеивал русский народ еще пуще Розанова? Создавая при этом художественные произведения, которые, вероятно, хотел бы, но не мог создать сам Розанов? Его жанр — исповедь. Но не настолько стройная как у Августина Блаженного, Руссо или Толстого, здесь скорее поток сознания. Обрывки мыслей, наброски картин, эскизы, как пришло на душу, так и вылилось на бумагу. Лень упорядочивать, лень вынашивать, писать. Лень, о которой пишет и сам Розанов. Он считал, что это лень. На самом же деле это слабость. «Как высоко моя голова, но как слабы ноги». Да, именно, ноги слабы, силы нет, неоткуда черпать, или нет смелости капнуть глубже, страшно. Легче, конечно, мечтать и изредка поплевывать, прыскать ядом…

Гоголь писал в своих письмах, что трудно объяснить и невозможно представить скольких сил, какого напряжения требует выуживание, добывание того самого, таинственного, что называется искусством. Откуда, из каких глубин? Одному ему известно… В конце концов он погиб от истощения души, от бессилия, от невозможности более сопротивляться смерти… Л. Толстой говорил о необходимости затратить все свои силы, всю свою душу на создание чего бы то ни было… У Розанова не было таких сил изначально, он и не мог их затратить, слишком был всегда занят собой, своей душой, своими отношениями с Богом, на это и тратил всю энергию, оттого и занял место в третьем ряду…

И сам же он пишет: «Литература вся празднословие… Почти вся… Исключений убийственно мало». И еще добавляет, что писатели, насколько они печатаются, суть «проституты», то есть на потребу толпы, к услугам государства. Это любопытно… Стоит ли писать? За деньги уж точно — позор и ненужность, и стыд…

Литература наша, пишет Розанов, ужасно недостаточна и не глубока; она великолепно «изображает», но то, что она изображает — отнюдь не великолепно… А ведь, пожалуй, верно. Ведь все в большинстве своем сатира, издевка, насмешка… Фонвизин, Грибоедов, почти весь Гоголь (за исключением разве «Тараса Бульбы», раннего творчества), у Чехова, много, очень много… у Горького, у Тургенева… Но при этом Пушкин, Толстой, при этом Лермонтов. Почему же Розанов так вот всех в одну кучу — не великолепно. Скептицизм? Ведь знал и понимал. Но не ради ли красного словца, не для эффекта? Или просто для скандала? Для чего? Для чего так? Каким видел он свое место в литературе? Сам он не высмеивал, а «убивал» словом. Коротко, немногословно, но изящно, метко сравнивал оппонента с каким-нибудь беременным тараканом. И все сводится к остроте… Или же это способ ощутить себя живущим; я мыслю, значит, я существую; способ самореализации. Встать рядом с титанами. Тяга и любовь к чтению, яркая способность мыслить, отсюда глубокий анализ творчества Гоголя и Достоевского. А возможно ли, обратившись к этим двум гениям и самому не проникнуться их духом, идеями и не загореться своими мыслями?