Лариса Михайлова - Сверхновая американская фантастика, 1996 № 01-02 Страница 37

Я говорю: «Так ты за этим посылал меня, Господи?»

Господь говорит: «Слушай, чадо мое возлюбленное! Не разбойной бабой, не вор-старицей назовешься. Знаю, не хочешь живой к ним попасть. Однако слушай! Никто, кроме как ты сама, над тобой не властен. Не они тебя полонили — ты сама пожелала так. И Я с тобой. Прими страдание, Алёнушка! Знаешь ведь, муками тебя не сломить. Ни железом, ни углями раскаленными воля твоя не истощится. И казнь твоя приспеет. И как народ православный, который притоптали, соберется, как сруб запалят — тут-то ты свои слова, самые те, и скажешь. И преосуществится…»

Я говорю…

Наталья Резанова

УНИЧТОЖАЕТ

ПЛАМЕНЬ

…дальше была стена, отступать некуда, и я ударила, и даже не увидела, а почувствовала, как копье медленно входит в живую плоть. Наконечник вонзился ему в горло, прямо передо мной были его глаза, полные боли и ужаса, и мне было страшно и мерзко, но я не выпустила копье, продолжая сжимать древко обеими руками, а оно становилось все тяжелей от обвисающего на нем тела, и руки свела судорога…

Я проснулась. Руки были сведены судорогой, ладони сжаты в кулаки, и это было все. Это был сон. Конечно, сон. В жизни я, наверное, и курицу не смогла бы зарезать… и Фрейду я не верю, иначе тут такого бы можно накрутить… по ощущение явственности сна, обычно улетучивающееся через несколько мгновений после пробуждения, упорно не проходило. Там не было ни ярких красок, ни запоминающихся деталей, свойственных иным сновидениям. Только ощущение тяжести копья, упирающегося в падающее тело, и мысль о том, что мне нужно, нужно его убить, противно, а нужно.

Но ведь я больше ничего не видела, кроме этой сцены! То есть не участвовала, потому что во сне была не «она», а «я», которая сознает себя, а не созерцает… Стоп! Я вспоминаю сон. Какая-то драка со смертоубийством в темноте… Вот именно, ночью, поэтому ярких красок и не было.

Память упорно фиксировалась на сцене убийства. Точнее, на пробитом горле… Господи! Огнестрельное оружие не присутствовало. Копье. А у него, кажется, был меч. Когда я ударила, он его выронил.

И тут я поняла, почему я помню именно пронзённое горло. Это было как-то связано с его прозвищем… с прозвищем того, кого я убила. «Деревянная глотка» — вот как его звали! И как только я вспомнила эти слова, я услышала, как звякнула струна,

и отчетливо прозвучала строчка «Железо нашлось на твою деревянную глотку!» Да, это была строчка из стихов или из песни… из песни. Теперь я начала вспоминать быстрее. Он был у них предводителем. Они неожиданно напали на наше селение. Уцелевшие, и я тоже, бежали в лес, а ночью сами напали на чужаков. Те приплыли на двух кораблях — «Ворон» и «Ястреб». Потом мы их сожгли. «И никто из чужих не ушел живым» — так пели после.

Что я вспоминаю? Сон? Или…

Барковский. А что было потом?

Я. Не знаю. Очевидно, я осталась жива, раз помню, что корабли сожгли, и про это сложили песню. Возможно, после этого в моей жизни не случалось ничего, что бы я запомнила.

Барковский. Ты?

Я. Разумеется, не та, кого ты видишь. Если б я была буддисткой, то решила бы, что вспомнила одно из своих прежних рождений, и на этом успокоилась. Но я, к сожалению, неверующая.

Барковский. Ты б еще Платона помянула… знание есть припоминание… Ладно. Продолжим. Почему ты уверена, что корабли назывались «Ворон» и «Ястреб»? Там что, были какие-то надписи?

Я. Нет. По-моему, ни мы, ни они вообще не умели писать. Но на парусе одного корабля был нарисован ворон, а на другом — ястреб.

Барковский. Они приплыли по морю?

Я. Не уверена, что это было море. Большая вода. Это могла быть и большая река, как Волга, или озеро, вроде Ладожского…

Барковский. Почему славянские ассоциации?

Я. Не знаю… Природа… Лес, как здесь… Мы же прятались в лесу.

Барковский. Ты помнишь названия кораблей, а не можешь сказать, на берегу моря или реки вы жили.

Я. Я помню только относящееся непосредственно к нападению… Знаешь, почему я сомневаюсь, что это было море? Потому что мы не ждали нападения с воды. У приморских жителей так не бывает.

Барковский. Ладно. На каком языке вы говорили?

Я. У меня такое ощущение, что, хотя мы и они говорили на разных языках, мы могли понять друг друга. Вообще все это напоминало синхронный перевод. Нет, я не могу сказать, что это был за язык, хотя звучал он для меня без всякой архаизации.

Барковский. Хорошо. Попробуем о другом. Это уж ты должна помнить. Во что ты была одета?

Я. На мне было платье… или длинная рубаха. Кажется, холщовая. На ногах — ничего. Босые ноги — это точно.

Барковский. А он?

Я. Ты понимаешь, там было темно, и он тоже в чем-то темном, и какие-то бляхи блестели… Что я запомнила — у него над горлом был завязан узел, как раз над тем местом, где… (меня передергивает).

Барковский. Что с тобой?

Я. Как подумаю об этом, сразу чувствую себя убийцей.

Барковский. Может, не будем продолжать?

Я. Нет, почему же.

Барковский. Где все это происходило?

Я. В… сарае. То есть похоже было на сарай… или склад. Только очень длинный. Крыша низкая. Пол земляной. Стены — я ведь была у стены — стены бревенчатые. Столы были, за которыми они пили, скамьи, какие-то колоды. Все деревянное. Вообще не припомню, чтоб во всей деревне было что-нибудь каменное.

Барковский (декламирует).

Уничтожает пламеньСухую жизнь мою.И ныне я не камень,А дерево пою.

Я. Шуточки… Но «уничтожает пламень» — действительно было. Когда мы сожгли корабли. Хотя это были не совсем корабли…

Барковский. То есть?

Я. Эх, нарисовать не на чем… Такие: мачта одна. Большой квадратный парус. И высокая осадка. Так что они были приспособлены и для плавания по реке.

Барковский. Ты ведь на Волге родилась?

Я. Это ты к чему?

Барковский. Суда, которые ты описываешь, напоминают норманнские дракары. Ворон — священная птица древних скандинавов, спутник Одина.

Я. И как же скандинавы попали на Волгу? Волго-Балта, знаешь ли, не существовало тогда. Или они его специально для нас построили? Хотя берег был похож…

Барковский. Я к тому и веду. Понимаешь, такие сведения все-таки есть. И если ты родилась в Поволжье…

Я. Родовая память — отвергнутая наукой теория. И потом, я-то родилась в Поволжье, но мои родители — приезжие.

Барковский. А где жили твои предки тысячу лет назад, ты знаешь?

Я. А сколько их было — тысячу лет назад? Без компьютера не сосчитать.

Барковский. Ну, ладно. Ты исторические романы любишь?

Я. Считаешь, что я свихнулась на почве чтения исторический беллетристики? Уж скорее я поверю в родовую память. Хотя, вероятно, не в ней дело.

Барковский. Вопрос в психологии — не так ли? Ведь почти перед каждым, порой, встает вопрос — пусть в чисто теоретическом плане, — а мог бы я убить в случае необходимости? Или предпочел стать жертвой? Не спрашивала ли ты себя об этом? И вот — бессознательно — получила ответ.

Я. Нет.

Барковский. Почему?

Я. Потому что это была не я.

Барковский. Сил нет с тобой. То ты, то не ты.

Я. Ну, я, но с чужой памятью.

Барковский. Последний раз вернемся. Попробуем прояснить детали. Зачем ты полезла в эту драку? Что, боевой силы не хватало?

Я (возбуждаясь). Но так было всегда! Мы всегда держались вместе, весь род. И тогда… все, кто мог…

Барковский. А откуда ты узнала прозвище «Деревянная глотка»?

Я (быстро). Мне сказали. Один из наших видел его раньше.

Барковский. Где?

Я. Этого я не помню.

Барковский. Постарайся вспомнить еще что-нибудь. Хотя бы избу, где ты жила.

Я. Только не изба. Я говорила — длинное помещение, где жил если не целый род, то, по крайней мере, несколько семей вместе.

Барковский. Где же это было принято… Тут нужен специалист.

Я. А ты не специалист?

Барковский. Я имею в виду, археолог, а не школьный учитель.

Я. Не знаю… Вот я увидела несколько минут из той жизни. Запомнила около двух дней, но не как виденное, а как известное. Вспыхнуло, осветило и исчезло. Я много езжу, многое повидала, много читала. Что заставило меня вспомнить, не знаю. Это же кусок, фрагмент, из которого не восстанавливается целое. Я только знаю, что соприкоснулась с какой-то незнакомой мне, но несомненно существующей… энергией… энергией памяти?