Журнал «Если» - «Если», 2006 № 09 Страница 43

Принесли закуску. Хозяйка гостиницы не показывалась, хотя раз или два я слышал с первого этажа ее властный голос.

— Что ты хотел сказать мне, мясоед? — я грыз дольку чеснока. Последний вкус жизни.

— Кто в этом поселке мог желать тебе смерти так сильно, что пошел ради этого на страшный риск? На двойное убийство?

— Раньше я сказал бы — никто. А теперь не знаю.

Хлопнул, открываясь, люк, и по внутренней лестнице поднялась Горчица. В руках у нее исходило паром блюдо, деревянное, искусно вырезанное в виде подсолнуха, со множеством отделений. Семечки, орехи, белые и желтые каши, ломтики хлеба, горка соли — традиционный «хлебосол», которым встречали в Цветущей дорогих гостей.

Горчица молча поставила блюдо на столик между нами. Мы оба смотрели на нее — я снизу, Аррф сверху.

— Слуга прибежал от Крикуна, — сказала Горчица, ни к кому в особенности не обращаясь. — Интересуется Крикун, жив его постоялец или уже помер, и кто заплатит, и что с вещичками делать.

Я с запозданием понял, о ком она говорит. Хозяин безымянного постоялого двора с йолльской лицензией, приколоченной гвоздем к двери, прозывался Крикуном.

— Пусть возьмет деньги в кошельке, — сказал я равнодушно. — А с вещичками… как знает. Может забрать себе.

— И пальцем не трогать! — резко бросил маг. — До конца следствия даже в комнату постояльца не входить!

— Мне-то что, — Горчица пожала плечами. И, выходя, снова посмотрела на меня — искоса.

Маг наклонился со своего стула, двумя пальцами, средним и указательным, подцепил орех с блюда. Положил на язык. Разжевал, не сводя с меня хмурого взгляда. Глаза у него были красные, как закат в ветреную погоду.

— Тебя совсем нельзя одолеть, да, веснар?

— Только если напасть внезапно. Сзади. Или во сне.

Он сцепил пальцы — кольцо слабо мерцало.

— Просто удивительно, как же Великий Йолль взял верх, — в его голосе звучала издевка.

— Каша стынет, — сказал я холодно. — Ешь, коли не хочешь умирать на голодный желудок.

— Ягода! — позвал мужчина.

В темном доме было пусто. Тяжелая дубовая мебель стояла на своих местах, в печке тлели угли. На столе остыла семикрупка — когда-то пышная каша на тарелке осела, подернулась пленкой, превратившись в неаппетитный блин.

— Ягода! — в голосе мужчины была тревога. — Что же такое…

Он отодвинул тяжелый стул — и вдруг остановился, глядя куда-то на пол. Лицо его сделалось белым и засветилось в полумраке, как цветок акации.

— Осот, — голос его звучал совсем глухо. — Ступай за порог, там стой. Сторожи. Скажи Усачу, пусть сюда идет.

Мальчик бывал в этом доме не раз. Они с сыном Ягоды, десятилетним Хвостей, играли за поленницей в камушки, и Хвостя, старший, почти всегда выигрывал. Теперь во дворе было пусто и страшно, хотя, на первый взгляд, ничего не изменилось — поленница, колодец, сарай с покатой крышей, три пышные клумбы с россыпью разноцветных кустов, грядки со спелой клубникой…

На деревянных воротах — низких, в рост мальчика — виднелись свежие порезы. Кто-то высек ножом две косых линии, сложившихся не то в лепесток, не то в язычок огня. Знак был вырезан совсем недавно.

Мальчик коснулся насечки дрожащими пальцами.

— Что там? — спросил Усач, подтирая мутную каплю под большим розовым носом. — Есть она?

Голубые глаза Усача поблескивали в темноте, воспаленно и нервно.

— Деда сказал, чтобы ты к нему шел, — прошептал мальчик. — Там… беда, Усач.

— Человеческие корни истончаются преступлением. Мелкая подлость оставляет на корнях гнильцу, но настоящее преступление подтачивает их, как резец. Говорят, убийцам никогда больше не зацепиться корнями за небо. Поэтому люди не должны убивать.

— Только поэтому? — маг сощурился, не то выражая презрение, не то тайком смаргивая слезу. — А как же любовь и сочувствие? А как же справедливость? Вы не убиваете встречного-поперечного только потому, что печетесь о силе корней?

Мои глаза тоже горели и тоже слезились. Я не спал уже почти трое суток.

— Что такое «любовь и сочувствие» для того, кто катится по миру без корней, будто комок дерьма? — спросил я, обращаясь к тарелке с остывшим «хлебосолом». — Корни и есть любовь. Корни и есть справедливость.

— Неправда. У меня нет корней. Нет! А что такое любовь и справедливость, я знаю лучше тебя!

Я усмехнулся.

— О «любви без корней» следовало бы спросить экипаж «Овффа»…

— А что экипаж «Овффа»? — его глаза открылись шире, мутный взгляд вернул былую яркость. — Что — экипаж «Овффа»? А до тех пор в Цветущей никто никого не насиловал? И ведь не было настоящего расследования, не было суда, не допросили свидетелей! Может быть, несчастные матросы с «Овффа» и пальцем никого не тронули. Может, безумной девке-веснару только показалось, что ее хотят изнасиловать… И она убила двадцать человек, уморила страшной смертью два десятка мальчишек, старшему из которых было девятнадцать!

Я не стал ему отвечать. Слишком устал.

Маг распалялся все больше. По его кольцу сновали сине-фиолетовые змейки, и я чувствовал, как моя смерть подступает ближе, шаг за шагом.

— Корни, говоришь ты?!

Смерть приблизилась сразу на несколько шагов — рывком.

— А вот расскажи мне, растение, кто продавал веснаров йолльцам, одного за другим? Кто подставлял их под дальнобойные луки? Кто подсыпал веснарам сонное зелье, а на воротах вырезал «лепесток»? Это были йолльцы? Нет, растение! Это были достойные жители Цветущей. Страшно гордые тем, что у них якобы есть корни. Что же случилось с их корнями?

Я прикрыл слезящиеся глаза.

— Их видели за Кружелью, — Усач говорил на бегу. — Большой отряд, несколько сотен… Пешие, без этих своих нелюдей.

— Если пешие, пойдут по сухому руслу.

— Да, — Усач чихнул, вытер прозрачные, невидимые усы. — Я уже ноги сбил, по этим кручам ползая… Нам надо наверх. На гребень Песчанки. Они теперь хитрые, толпой не ходят. Вот увидишь, пустят один отряд по сухому устью, а еще два или три — в обход, через валуны, а мы их сверху накроем… Малой, шевелись, ждать не будем!

Мальчик, едва поспевая, бежал за старшими. Его трясло, но не от страха и даже не от возбуждения. Он заболевал: напряжение последних месяцев, когда после праздника избавления наступил опять кромешный ужас, подкосило его и отобрало волю. Когда веснары в ближних и дальних поселках стали умирать один за другим. Когда обоим Осотам пришлось уйти из дома и жить в лесу.

Вчера бабушка плакала, обнимая его на опушке. Она, даже на похоронах родителей не пролившая ни слезинки!

— Живее, Осот, — отрывисто сказал дед. — Они думают, что одолели нас… Как же!.. По команде, разом, слышите? Усач, за мной!

Мужчина первым вылетел на гребень высокого холма над каменистым руслом речки, давно сменившей направление. Остановился и замер, прислонившись к валуну, став одной с ним тенью. Над сухим руслом висела ущербная луна. Сухо шелестели колючие кусты на дне, да тяжело дышал Усач за плечом у мальчика.

— За Кружелью, — проговорил дед раздумчиво. — Нет, как ни верти, не будет им другой дороги. Через валуны… — он бросил взгляд в сторону, где в мутном лунном свете едва виднелась тропинка среди каменных джунглей. — Нет, через валуны, да еще ночью, они не рискнут. Ну-ка, ложитесь оба… Осот, на землю!

Мальчик лег, стараясь поудобнее устроиться среди базальтовых осколков. В ладони вонзились мелкие острые камушки. Серая трава, проросшая в трещинах валунов, шевелилась на ветру, как волосы.

Рядом упал на живот Усач. Замер, часто моргая. Дед стоял над ними, пригнувшись, сам неподвижный, как камень, смотрел вдаль, ожидая, откуда появятся враги.

Мальчик поднял голову.

Глухой и страшный звук — он никогда такого не слышал.

Дед раскинул руки, будто желая обнять весь мир, и упал на спину. У него в груди торчали короткие пенечки, поросшие светлым, легким пушком. Оперение играло и переливалось при свете ущербной луны, похожее на нежные водоросли.

Три пенечка.

Осот посмотрел деду в лицо. Бледное, с огромными удивленными глазами. Губы шевельнулись. Дед хотел что-то сказать.

— Беги! — взвизгнул Усач. Мальчик не двинулся с места. Смотрел деду в глаза и видел, как они стекленеют.

— Беги, Осот! Спасайся!

Еще одна стрела взвизгнула над головой мальчика, и тогда только он сорвался с места и побежал.

Он несся по тропинке, по гребню Песчанки, а вокруг было тесно от летящих стрел. Они визжали, бились о камни, звенели наконечниками и раскалывались — а мальчик бежал, неуязвимый, и к утру, задыхаясь, со страшной вестью добрался до дома.

Через день он уже шагал в караване, все дальше и дальше, держась за пояс молчаливого купца.

— Что с тобой? — спросил Аррф.