Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016 Страница 5

Это стихотворение из книги Уолта Уитмена «Листья травы», которое было написано в 60-е годы XIX века. Однако Амарсана Улзытуев совершенно естественно и свободно сегодня ведет собственную обретенную линию:

Нежная кожа цвета рдеющей вишни,Нега в миндалевидных тёмных глазах,Смоль чёрных, как космос, волос,Смотрит – не то европейка, не то азиатка…Или еще одно замечательное стихотворение «Омулевая бочка»:

Славный корабль, омулёвую бочку своюСладить решил, дабы, как в песне великой,Священный Байкал переплыть без вёсел, руля и ветрилСвет Николай Федорович Лупынин из посёлка Култук,Вот он нашёл из-под кабеля деревянных бобин,Ведь не пропадать же добру на мусорной свалке,И сконструировал чудо-плавсредство своёИскренне веря, что молодцу плыть недалечко.

Или вот, как внимателен поэт в стихотворении «Марья Ивановна Боспорская» к самым обыденным, ординарным, сиюминутным проявлениям жизни, которые в финале ввергают нас в бесконечность покаяния:

В столовке керченской из советских времёнСтолпились мы в очереди – пообедать,Тут протискивается ко мне старушечка,Тутошняя, видать, сухонькая такая, с добрым лицом:

«Сынок, – говорит, – смотри, вот я хлеб жую», – и показываетКусок серого свежего хлеба,Краешек от него отрывает беззубым ртом,Вкусно так причмокивает и приговаривает:

– Обязательно возьми, сынок, этого хлеба, попробуй,Я такой на заводе своём в столовой двадцать лет ела,Ох, я его ела, вкусный, пахучий, я ела,Да с наганом я там при входе сидела…

Стихи эти предельно заземлены, мастерски наглядны, и вдруг в последней строфе следует обращение к биографии героини, служившей когда-то давно в органах НКВД. Именно это поднимает их так высоко, так многозначительно над горизонтом бытия. Только одной строкой. Вот это и есть зрелость и мастерство поэта, умение нелже-эффектное, а истинное, опирающееся на эстетический кодекс. А эстетика – это и есть позиция поэта. Амарсана Улзытуев создал для себя свою собственную, особую поэтическую систему, по существу не имеющую аналогов ни в современной русской поэзии, ни в мировой. Это, вероятнее всего, будет раздражать критику, всегда по большей части инерционную, которой необходимо иметь перед глазами уже устоявшиеся, временем проверенные образцы. Но вот, что говорит Иоганн Вольфган Гете по записи Эккермана 9 февраля 1831 года:

«Будь я помоложе и позадиристее, я бы нарочно погрешил против общих технических причуд, пользуясь аллитерациями и неточными рифмами, сколько мне вздумается, зато я бы постарался высказать такое, что каждому бы захотелось это прочитать и выучить наизусть».

Вот и эту книгу хочется всю, до конца прочитать, и если Бог даст памяти, выучить наизусть. Воттакое, например, совершенно великолепное стихотворение:

Никогда не думал, что игра на скрипке – атлетическое занятие,Николай Орлов, из Сергиева ПосадаБыл похож на Атланта, держащего небосвод рукою,По-бычьи вздувая жилы, правя смычком, как Гелиосовой упряжкой.Подбородок его упирался в подножие Килиманджаро,Споря – величием и уязвимостью – с пятой Ахилла,И вид его был манифестацией парадоксов Зенона –Как высечь огонь блаженства из бесконечного…

И музыка его была «Летняя гроза» – священника из Венето,Им – кто шед по мрамору – догнать Зенонову черепаху,Кто-то бросал грошики или купюру в распахнутый зевфутляра… «Кто ты?» – гремели громы, слетались грозы у Мадагаскара…

Почему здесь Африка и малагасийское побережье?Потому что это мой каприз, моё бесконечное,Как эта вечность, как это presto мечтает в метро кишащем –Каждому по блаженству, простому человеческому блаженству…

Если есть хотя бы отдаленный предшественнику этой поэзии, то это великий Уолт Уитмен… Однако у русского верлибра своя история. В XX веке это Блок, Кузмин, Винокуров, Бурич, Куприянов. И все-таки русская поэзия пошла другим путем, путем рифмованным и ритмическим, именно ритмическим, а не метрическим. По свидетельству Семена Липкина, Мандельштам после поэтического вечера Георгия Шенгели, сказал: «Каким бы замечательным поэтом мог бы стать Георгий Аркадьевич, если бы он понимал, что не метр решает дело, а ритм». О том же говорил и Маяковский в своей известной статье «Как делать стихи». Верлибром написаны и поздние стихи Геннадия Айги, принесшие ему европейскую известность. Французский славист Франсуа Робель объявил Айги лучшим современным русским поэтом. Но это говориттолькоотом, что Робель плохо знает русскую поэзию. Стихи Айги – невнятный примитив, способный восхитить только снобов-дилетантов и людей, промышляющих литературным диссидентством и не имеющих никакого отношения к поэзии. Совсем другое дело верлибры Вячеслава Курпиянова:

Вообще говоря, мысль – это не шутка,хотя в любой шутке – уже проблески мысли,и она не на шутку смущает любую мысль……Вообще говоря, мысль – это подарок,которым должно с другими поделиться,так было задумано на заре человека,и мысль человека никак не можетнастаивать на закате…

Но конечно, лучшие русские верлибры – это те, что открывают «Сети» Михаила Кузмина:

Моряки старинных фамилийвлюбленные в далекие горизонты,пьющие вино в темных портах,обнимая веселых иностранок,франты тридцатых годов,подражающие д'Орсэ и Брюммелю,внося в позу дендивсю наивность молодой расы,важные со звездами генералы,бывшие милыми повесами когда-тосохраняющие веселые рассказыза ромомВсегда одни и те же…

Вот эту линию русского верлибра и продолжает Амарсана Улзытуев. Следует особо отметить, что его свободный стих естествен, гибок, и главное, наполнен многозначной, подчас философической содержательностью. Вообще, говоря об этой книге, прежде всего, следует отметить ее обширную содержательность. Не содержание – оно иногда бывает случайно и необязательно. Но содержательность, это нечто другое – эта вся жизнь человечества, его история, от самой глубокой древности до обжигающей злобы дня. И еще следует отметить высокую центонность этой поэзии. Случаются явные и скрытые цитаты – Пушкин, Блок, Хлебников – стихи Амарсаны пропитаны поэтической культурой. Как тут не вспомнить Анну Ахматову, которая сказала, что быть может, вся поэзия – это одна великолепная цитата. И как всякая высокая поэзия, эта поэзия автобиографична. И как же широка содержательность этой автобиографичности.

Внутри чужой РодиныВнуков и правнуков тех, чья история – от варваров до Люфтганзы,Вот она какая – как спящий ребёнок, трогательная и безмятежная!Любо мне прикоснуться к люльке её крепостей и соборов,Лоб готический её поцеловать…

Как после этих строк не вспомнить Достоевского, который устами Версилова утверждает: «Русскому Европа так же драгоценна, как Россия; каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же точно была отечеством нашим, как и Россия… О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим!» Когда-то Юрий Олеша написал в дневнике, что как все большие люди, Маяковский был добрым человеком. И это абсолютно справедливо. Справедливо это и по отношению к автору стихов нашей книги. Именно доброта – важнейший признак христианской цивилизации. Доброта русского крестьянина, доброта святого Франциска, доброта православных старцев-затворников, доброта великих поэтов, которая сквозит в стихах, даже самых личных, стихах о любви и разлуке, о торжестве и катастрофе.

И сердце то уже не отзовется,/на голос мой, ликуя и скорбя,/ все кончено… И песнь моя несется/ в пустую ночь, где больше неттебя…

Доброта эта иногда буквально не присутствует в стихах, но она является их основой, фундаментом, даже в пейзаже, даже в трагедии. Вот строки поэта, опирающиеся на воспоминания о блаженном детстве, выявляющие суровое время и благие надежды или разочарования:

Это было, когда ещё звали друг друга – товарищ,Эра милосердия должна была наступить вот-вот,Эхо революции было в те дни ещё звонким, как девический смех,Эх, а завтра – Великая Отечественная война.Эзра Паунд ещё не якшался с фашизмом,Эзоповым языком Зощенко ещё вовсю соловьем заливалсяЭсэсовцы ещё не повесили этих девчонок…

Но не только абстрактное добро, в этих стихах так много конкретной поэтичности, так много узнаваемого.

Я хорошо знал этого человека, бывал у него в гостях, в квартире на Кропоткинской, беседовал с ним, учился у него – это Николай Иванович Харджиев. Ему посвящено стихотворение «Золотой век»:

Любимые ученики Малевича за его супрематическим гробом в исполнении Суетина,