Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №12 за 1983 год Страница 7

Накануне мне удалось посмотреть передачу местного телевидения. Промелькнула таблица курса уругвайского песо. Утром пошел менять деньги в городской банк и увидел такую же таблицу за стеклом витрины, однако «вес» песо в долларах уменьшился на 35 процентов.

Только в нынешнем году Уругвай должен погасить долги в полмиллиарда долларов. Как и за счет чего погашать — можно было понять, когда я смотрел телепередачу. С цветного экрана неслись пылкие призывы к сохранению важнейших национальных богатств — крупного рогатого скота и овец. Эти кадры сменились проповедью о том, какую чуткость надо проявлять по отношению к иностранцам — они пополняют государственную казну! Возле какого-то парка шалуны бросают на тротуар апельсиновую кожуру, на ней поскальзывается турист, прибывший из США. Поднимаясь с тротуара, он горько произносит: «Больше я в эту страну ни ногой!» В этот момент к туристу подскакивает очаровательная молодая креолка. Быстро подобрав кожуру, она подводит его за руку к розовому кусту и с белозубой улыбкой дарит ему лучшую из роз. Растроганный американец восклицает: «Вот это страна! Я обязательно приеду сюда, и не один, а со всей семьей».

Лично мне гостеприимство уругвайцев пришлось ощутить как раз в той среде, где оно проявляется без всякого воздействия телевидения. По той простой причине, что иметь телевизор там не по карману. Вот как это было.

Вдоль берега Ла-Платы в черте города Монтевидео вытянулся пляж Онда. Местные жители ласково называют его «Копакабаной в миниатюре», подчеркивая сходство со знаменитой набережной в Рио-де-Жанейро. Желтый песок пляжа местами бугрится серыми, очень округлыми скалами, похожими на спины бегемотов. Один из участков Онды называют Бусео — «Ныряние». Много лет назад около него якобы затонуло пиратское судно. Его трюмы были полны серебра. Некоторые уругвайцы до сих пор ныряют там в поисках судна и денег, что и дало название пляжу. Кое-кто не теряет надежды отыскать монеты на берегу: а вдруг да пираты зарыли свои сокровища в песок?

На этом пляже я сразу обратил внимание на двоих — юношу и девушку. Обосновавшись на спине одного из «бегемотов», они обсыхали у костра, потягивая через тонкие трубочки какую-то жидкость из круглых, вроде тыквы сосудов, зажатых между коленей. Над костром бурлил котелок с кипятком. Оба были темноволосы, худощавы и смуглы, но если кожа юноши была просто очень загорелой — кофейного цвета, то у девушки она к тому же как бы подсвечивалась изнутри каким-то фиолетовым сиянием, словно грозовая туча над Ла-Платой. Я мобилизовал свои скудные познания в испанском и пожелал приятного аппетита — надо было с чего-то начать беседу. Мое произношение не безупречно, потому девушка едва не расхохоталась и спросила, не желает ли сеньор иностранец поговорить на каком-нибудь другом языке...

Оказалось, что девушка свободно владела немецким.

— Любуетесь нашей Копакабаной?

— Водичка-то тут не слишком чистая.

— Не родник, конечно, да где ж сейчас чисто? За нас, сеньор, не беспокойтесь, мы с Эладио купаемся на Ла-Плате вот с таких лет,— она быстро отвела маленькую ладошку на уровень колена, — и, как видите, живы!

Она перевела наш разговор Эладио. Он в ответ что-то пробормотал.

— Он говорит, зато мате, которым мы можем вас угостить, такой чистый, чище дистиллята! Не угодно ли?

Тут только я сообразил, что они пили мате — знаменитый латиноамериканский чай. Вспомнил я рассказ своего приятеля, долго прожившего в Уругвае, о том, что с этим напитком у местных жителей связана определенная символика: «горький мате» означает «оставь все надежды», «мате со жженым сахаром» — «дружба», «симпатия», «с апельсиновым соком» — «я тоже сгораю от любви к тебе». Девушка шагнула к костру со своей тыковкой, вытряхнула из нее на угли остатки заварки, засыпала новую и залила ее кипятком из котелка. Потом, вставив в отверстие трубочку, протянула мне.

Мате оказался чуть горьковатым на вкус, а запахом напоминал полынь. Оба молча и настороженно ожидали моей реакции. Вот так же, подумал я, когда-то раскуривали с бледнолицыми свою ритуальную трубку индейцы, полностью истребленные на территории Уругвая. Единственное, что от них осталось — мате, который переняли потомки бледнолицых, да бронзовый памятник, отлитый после того, как несколько последних уругвайских аборигенов вывезли, словно диковинных зверей, на выставку в Париж, где они и умерли. Памятник коренным жителям — в буквальном смысле слова посмертный — я видел на лужайке парка в центре Монтевидео.

— И уж не гневайтесь на нас, что не угощаем дорогого гостя жареным мясом-чурраско, — не без ехидства заметила креолка. — Всем туристам известно, что уругвайцы объедаются мясом, только мы-то вас не ждали и не приготовили ни кусочка. Но и вы в Германии колбасу с собой не носите повсюду?

При последних словах девушки я испытал некоторое облегчение: как выяснилось, ошибки были свойственны не только нам, чужакам, в оценках местной действительности, но и местным жителям в их представлении о нас. И, протянув девушке советский значок, отрекомендовался:

— Я член экипажа советского теплохода «Белоруссия», который стоит в порту...

Рассмотрев значок, Эладио, до сих пор относившийся ко мне весьма подозрительно, молча подал мне руку. Потом, легонько шлепнув девушку по плечу, с улыбкой произнес:

— Пожалуй, Коринна, тебе пора готовить мате со жженым сахаром.

В обществе Коринны и Эладио я и провел этот вечер. Оказалось, он активист подпольного Союза коммунистической молодежи Уругвая, а Коринна — его невеста. Она училась на филолога в университете, но оттуда пришлось уйти. Власти хотели заставить всех студентов подписать «декларацию о поведении», а это значило, что Коринна обязуется не участвовать ни в политическом, ни в профсоюзном движениях и доносить на тех, кто это обязательство нарушит. Сейчас ей с большим трудом удалось устроиться уборщицей на мясохладобойню. Сорокавосьмичасовая рабочая неделя, без всякого трудового договора, без социального страхования. Но Коринна и не думает хныкать. Вместо того чтобы оплакивать свою скамью в аудитории, она собирает подписи под документом, где осуждается шантаж студентов и содержится требование отменить «декларацию». И таких подписей собрано уже несколько десятков тысяч. Не сидит сложа руки и Эладио, которого недавно уволили из вечернего кафе, где он играл на гитаре: требование освободить президента Широкого фронта Либера Сереньи, который вот уже несколько лет томится в тюрьме, были, например, начертаны 1 мая на большой стене в центре города его рукой.

С горечью говорила Коринна о том, что нынешний режим свел на нет все культурные контакты Уругвая с Советским Союзом. А ведь русское и советское искусство с давних пор пользовалось высочайшим авторитетом в глазах уругвайцев. Стоит хотя бы вспомнить гастроли русского балета С. Дягилева в муниципальном театре Монтевидео, когда при появлении на сцене Карсавиной публика несколько раз восторженными криками останавливала спектакль. Помнят уругвайцы и виртуозный смычок Давида Ойстраха, Леонида Когана, красоту ансамбля «Березка», дирижерское мастерство и музыку Арама Хачатуряна...

Костер уже догорел, над городом висели фиолетовые предгрозовые тучи. Новые друзья подарили мне на память мешочек заварки — высушенные и измельченные листья йерба-мате, тыковку и бомбилью — тростниковую трубку, к концу которой приделано ситечко вроде тех, которые надевают на походную чайную ложку, чтобы заваривать чай прямо в стакане. Ситечко на конце бомбильи используется, чтобы заварка как раз не попадала в трубочку.

— Вернетесь на судно, — сказал Эладио, — угостите своих ребят нашим мате.

— И не забудьте, — сияя лучистыми глазами, прокричала мне вслед Коринна, — добавить жженого сахару! Обязательно!

...Небо над Ла-Платой было совсем солнечным, гроза миновала, когда уругвайские буксиры отводили «Белоруссию» от пирса. Я покидал эту страну, вспоминая слова, с которыми обратился к народу его славный сын Либер Сереньи: «Нужно бороться за свободу. Темная ночь непременно кончится, и наступит рассвет!»

Монтевидео — Москва В. Чудов

Пушки с морского дна

В ту ночь шторм разыгрался не бывалый. Ураганной силы ветер срывал белые закрученные барашки с пенящихся волн и серебрил ими черную глубинную воду, потревоженную разбушевавшейся стихией. Даже видавшие виды рыбаки, прислушиваясь к грохоту волн и завыванию ветра, качали головами. А море будто старалось оправдать свое древнее название — Негостеприимный Понт. Однако к утру ураган стих, резко повернувший ветер разорвал низкие свинцовые тучи, и первые лучи солнца высветили торчащие из воды неподалеку от берега шпангоуты, нос и корму большого деревянного корабля.