Юрий Игрицкий - Россия и современный мир №3/2012 Страница 8

23 декабря 2007 г., выступая в прениях на заседании Президиума Российской академии наук, посвященном 15-летию экономических реформ, академик Л. Абалкин, решил прервать общий критический тон выступающих. «Нельзя же, уважаемые коллеги, видеть только плохое, – сказал он, – у российских реформ есть и достижения. Посмотрите вокруг – почти каждый москвич имеет сегодня мобильный телефон. Разве это не положительный результат?» Действительно, в 1991 г., до начала реформ, сотовых телефонов у россиян не было (их и не могло быть, они появились в России несколько лет спустя). За 15 лет Россия обогатилась многими техническими новшествами, в том числе и сотовыми телефонами. Что совсем неудивительно, так как Россия, как и все остальные страны, пользуется достижениями мирового научно-технического прогресса. Сарказм Л. Абалкина был направлен на тех, кто стремится представить все положительное в нынешней России как результат гайдаровских реформ.

Представители старшего поколения, вероятно, еще помнят высказанную по поводу такого рода «заслуг» ироническую благодарность советского народа своим руководителям: «После зимы приходит лето, спасибо партии за это!» Да, жизнь стала другой, чем она была в 1991 г. Сегодня – это сотовые телефоны, ноутбуки, мониторы на жидких кристаллах, цифровые фотоаппараты, скайпы, широкополосные компьютеры, электронные планшеты, смартфоны, айфоны, а завтра какое-нибудь еще новое техническое новшество, которое если не сами реформаторы, то их почитатели будут (неважно, прямо или косвенно) выдавать за следствие реформ 1990-х годов. Кроме того, в обыденном сознании всегда присутствует обезоруживающая логическая фигура – «после, следовательно, поэтому». Однако время стремительно мчится, а население живет сегодняшними, насущными проблемами, и через какое-то время многие вообще забудут о том, что в 1990-х годах были проведены реформы. Человеку не свойственно долго рефлексировать о бедствиях, к которым он сумел приспособиться и преодолеть.

Социальная рефлексия – задача общественной науки. Выполнение этой задачи повысит шансы общества избежать будущих кризисов и катастроф, или по меньшей мере ослабить их разрушительное воздействие. Нынешний глубокий системный кризис страны диктует необходимость лишний раз задуматься о произошедшем, провести анализ случившегося, извлечь уроки. Неправда, что История ничему не учит. В этом популярном афоризме отражается лишь естественная человеческая горечь, что учеба достается слишком дорого, а процесс обучения идет слишком медленно. К тому же одни страны быстрее усваивают исторические уроки, другие медленнее.

Что же было сделано российскими реформаторами, начиная с 1992 года? После перестроечных реформ на долю тех, кого Б. Ельцин назначил продолжать переход к рынку, остались два дела: либерализация цен и приватизация. То есть то, что уже было сделано или осуществлялось во всех без исключения постсоциалистических странах Восточной Европы. Завершая процесс создания рыночной инфраструктуры, российские реформаторы всего лишь реализовали общеизвестную экономическую аксиоматику, общую закономерность ликвидации планово-распределительной экономики. Они сделали то, чего нельзя было не сделать, что было продиктовано не чьей-то персональной идеей, а предусмотрено последовательностью действий, независимо от того, кому было поручено их осуществлять. Этот естественный процесс ликвидации директивного управления экономикой должен был произойти и произошел независимо от того, как звучала фамилия главы государства – Ельцин или Гавел, Мечьяр или Бразаускас, Тер-Петросян или Валенса. Процесс перехода к рынку диктовал свою логику, свой алгоритм, поэтому вопрос «что делать?» не стоял, ответ на него был задан процедурой. А вот «как делать?» – здесь был выбор, здесь все зависело от тех, кто этот выбор осуществлял. Российские реформаторы предпочли не только самый радикальный и самый болезненный для населения, но и самый неэффективный для страны вариант проведения реформ.

Реформы начались с либерализации цен. В постсоциалистических странах Европы отпуск цен происходил постепенно (например, в Польше это происходило практически на протяжении всех 1980-х годов), смягчая соответствующими компенсаторными механизмами денежные потери населения, в первую очередь его малообеспеченных слоев. В России ожидания давно назревших кардинальных перемен были настолько велики, что даже изъятие денежных сбережений населения без каких-либо компенсаций10, произошедшее в результате отпуска цен в январе 1992 г., не вызвало в обществе серьезного протеста. Хотя начинать либеральные реформы с грабежа собственного народа (а ведь вклады – это важный элемент частной собственности) – действие очень далекое от либеральных ценностей. Люди, пришедшие к власти в ноябре 1991 г. и заявившие о «священной и неприкосновенной частной собственности», начали с того, что отобрали у граждан эту самую собственность. Российские реформаторы ХХ в. от большевистского лозунга в 1917 г. «Грабь награбленное» продвинулись в 1992 г. к еще более большевистскому «Грабь заработанное». В этой связи академик Н. Петраков ставит вопрос: «Можно ли считать прочной правовую основу вновь возникшей частной собственности, если она приобреталась одновременно с экспроприацией частной собственности, находившейся в распоряжении миллионов граждан России?» [16, с. 565].

После отпуска цен реформаторы перешли к приватизации. Российские реформаторы поставили своей целью провести приватизацию в максимально короткие сроки. Сами они не без кокетства называли свои реформы «пожарными», а себя сочувственно «командой смертников», «камикадзе», определив таким образом в массовом сознании россиян свою роль как жертв, осуществляющих высокую, на грани подвига, функцию «спасения нации». Н. Щербинина справедливо замечает по этому поводу, что «советская политическая культура продемонстрировала в этом эпизоде свой традиционный фарисейский ритуал “подмены статуса”, когда декларируемые “лишения” верхов воплощаются в символических “житиях страдальцев за народное дело”» [28, с. 135]. В Польше приватизация продолжалась более 12 лет. Даже в крошечной Эстонии она длилась свыше пяти лет, а в России ее провели за два с половиной года. Теперь уже все знают, что это была криминальная приватизация.

Поставив в начале 1990-х годов перед собой цель построить демократическое государство, гражданское общество, эффективную, конкурентоспособную экономику, российские реформаторы не добились ни первого, ни второго, ни третьего. Если оценивать не переход к рынку в целом, а только реформы Гайдара, то нет ни одной сферы общества, где бы они не привели к провалу.

Экономика. Вместо модернизации произошла деиндустриализация. Если в 1990 г. доля товаров с высокой добавленной стоимостью в структуре российского экспорта составляла 38,8 %, то в 2010 г. – 4,7%11. И даже эта унизительная для России цифра в реальности еще меньше. «Весьма вероятно, – пишет С. Бобылёв, – что реальные объемы сырьевого экспорта гораздо больше, что связано с нелегальным вывозом природных ресурсов. В Сибири и Дальнем Востоке нелегальный экспорт леса, рыбы и других природных ресурсов доходит до 40–50 % их использования» [2, с. 12]. До реформ наша страна среди 27 стран, производящих станки, занимала второе–третье место; сегодня – предпоследнее.

Рассмотрим более конкретно ситуацию в ключевой стратегической и инфраструктурной сфере – авиастроительной и авиатранспортной. Введем сравнительный угол зрения. Кто-нибудь слышал о бразильских пассажирских самолетах в 1991 г.? Сегодня авиалайнеры из Бразилии занимают 12 % мирового парка гражданской авиации, а их «Эмбраеры» успешно конкурируют с «Боингами». А что у нас? В 1991 г. наши самолеты составляли около 40 % мирового парка гражданской авиации; в 2011 г. – менее 2%12. То есть если страны третьего мира за 20 лет превращаются в технически передовые, то Россия после реформ 1990-х годов движется в противоположном направлении. 20 лет назад наши гражданские самолеты вполне отвечали техническим требованиям того времени, а многочисленные конструкторские бюро постоянно разрабатывали новые модели. Но авиационная промышленность в результате реформ понесла огромные потери, причем ликвидация предприятий нередко носила варварский характер. Так, когда разрушали Саратовский авиационный завод, выпускающий Як-42 – передовой по многим параметрам авиалайнер для того времени, то станки, приборы и прочее оборудование, которое можно было использовать или хотя бы продать, лихорадочно и безжалостно уничтожались. Новая власть как будто опасалась: а вдруг люди опомнятся?

Впрочем, какие там самолеты! Не произошло никакой модернизации даже в сырьевых отраслях. Для тех, кому принадлежит российская экономика, нет необходимости создавать у себя новые технологии и новые производства, проще купить за рубежом. Для того чтобы из нефти получать высокооктановый бензин, который можно продавать за рубеж и иметь гораздо бóльшую прибыль, чем продавая сырую нефть, необходимы определенные усилия – создавать соответствующие производства, формировать кооперационные связи по поставкам, готовить кадры, организовывать труд, осуществлять контроль, словом, управлять, т.е. иметь, как теперь говорят, «лишнюю головную боль». То же и с необработанной древесиной – продают пиловочник, кругляк, да и просто делянку, т.е. лес на гектары. Таким образом, из производственного процесса исключается даже самая минимальная добавленная стоимость, происходит продажа сырья в сáмом, что ни на есть чистом, первозданном виде. По существу, никакого производства нет. Есть хорошо организованное расхищение национальных богатств. Следует при этом подчеркнуть, что российская внешняя торговля во многом осуществляется через офшоры, где цены экспорта, как правило, занижаются, а импорта завышаются. Прибыль от природной ренты уходит в карманы, на обновление основных фондов производства денег не остается, и отсюда стремительный рост техногенных катастроф. Близится грань, за которой производство рисков начинает превосходить производство продуктов, управление превращается в тушение пожаров, в деятельность по ликвидации аварий и катастроф.