Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №03 за 1989 год Страница 8

Я лежал в гостиничном номере и под шум дождя перебирал в памяти осколки прочитанного и услышанного, и чем больше вспоминал, сопоставлял, тем больше запутывался в алтайском прошлом и в алтайском настоящем.

Алтай, Алтай... Дорога и кузница народов. Кого здесь только не было за последнее тысячелетие — древние тюрки, уйгуры и енисейские киргизы, кипчаки, монголы Чингисхана, ойраты, китайцы, русские и казахи. Многие народы оставили в этих горах частицу своей крови, свой родовой ген. Что же такое «алтайцы»?

Было такое племя — алтай-кижи, жившее в центре горной страны. В 20-х годах нашего века под этим названием объединили все племена и роды, обитавшие под общей алтайской крышей. А было их множество: кумандинцы, тубалары, челканцы, телеуты, теленгиты, телесы. Тодоши, найманы, кипчаки и другие. Охотники, скотоводы-кочевники... Часть племен принадлежала к аборигенам Алтая. Согласно легендам их далекие предки создали когда-то мощное государство кочевников, оно существовало в VI—VIII веках и получило в истории название Тюркского каганата. Другие племена — пришлые; они в свое время вынуждены были покинуть исконные места кочевий и поселились здесь, под защитой гор, хотя продолжали платить двойную дань: китайскому императору — калан, русскому царю — ясак. В середине XVIII века, в период войны между Джунгарией и Китаем, группы различных племен и родов, спасаясь от истребления и ища покровительства у России, прикочевали к русской границе; тогда царское правительство переселило часть из них на Волгу, к калмыкам...

Но история историей, а сегодня представители различных в прошлом племен считаются алтайцами. Хотя сохраняют свое «племенное» наречие, свою мифологию и обрядовую культуру, свое самосознание. «И свои национальные обиды, претензии, амбиции»,— вспомнились мне резкие слова поэта Бронтоя Бедюрова, руководителя областной писательской организации, с которым я познакомился в день приезда.

— Что общего между национальным и национализмом? — спрашивал у меня Бедюров и сам отвечал: — Ровным счетом ничего. Здесь такая же разница, как между городом и огородом, государем и милостивым государем. Национальное обогащает и себя и других; чем больше даю, тем больше получаю. Национализм же губителен даже для той нации, среди которой он вырос.— Поэт при этом невольно улыбнулся.— Кстати, это не мои слова. Так сказал русский хороший писатель Тендряков...

И еще мне вспомнились прогулки по обезличенному Горно-Алтайску: сплошь и рядом русская речь, мышиных и болотных цветов пятиэтажки, утробные завывания рок-ансамблей из открытых окон и нераспроданные томики книг на алтайском языке... Конечно, что-то встречалось и в подлиннике — особенно в лицах, женской одежде, что-то осталось лишь в отголосках, посеяв в душе тревожную смуту: еще два десятка лет, и город не отличишь от десятка ему подобных, выстроившихся от Ленинграда до Владивостока...

Я смотрел в окно, в серый слезящийся прямоугольник неба с темными шапками облаков в правом верхнем углу, травил себя сомнениями — и не заметил, как налетел ветер и растрепал тучи. Мое окно выходило на вершину горы Тугая, которую я видел лишь в день приезда. И вот теперь эта гора вдруг ожила, задвигалась. Туман, цепляясь за верхушки сосен, поплыл в сторону, открывая праздничные, как домоткань, горные поляны. Из разорванных туч хлынули потоки света, и все, что раньше лишь угадывалось сквозь сумеречную хлябь, получило свою окраску и свои очертания. Гора выглядела вымытой и ухоженной. А на самой макушке эдаким незыблемым монументом застыл пастух на рыжей лошади, вокруг которого белыми валунами рассыпались овцы и козы. Мое настроение резко пошло вверх.

«А что, возьму и залезу!» — сказал я сам себе и стал натягивать сапоги.

Подъем на гору занял часа полтора; ноги дрожали и подвертывались на мокром грунте, гулкими толчками работало сердце. Иногда, чтобы удержать равновесие, приходилось цепляться за стволы сосенок и старые корневища. Выщербленная тропа, петляя среди скальных отрогов и высокой травы, вывела меня к вершине Тугая.

Пастух, слава богу, оказался на месте. Кряжистый, круглолицый человек неопределенного возраста, с прямыми черными волосами, свисавшими на лоб. Из-под лохматых бровей располагающе светились глаза. Мы познакомились.

— А почему Виктор? — удивился я, когда он назвал свое имя.— У вас что, своих имен не осталось?

Пастух повернул ко мне лицо и неодобрительно хмыкнул:

— Мать хотела Аржаном назвать, а власть запретила. Виктор, говорят, лучше. Тогда мода такая была...

Меня поразило, что речь его звучала на редкость правильно, почти без акцента. Я бы даже сказал, он произносил слова более чисто, с точки зрения русской фонетики, чем, скажем, житель Рязанщины или Верхней Волги.

— Что это за «мода»? — Как-то странно было слышать такое.

Пастух снова посмотрел на меня пристально, пошевелил усами, словно раздумывая, стоит ли изливаться перед незнакомым человеком.

— Директивные товарищи придумали, из города,— небрежным жестом он показал вниз.— Говорили: алтайские имена — это отрыжка национализма. А что такое национализм — я и сам не знаю. И ведь не на бумаге придумали, нет — за бумажку с печатью, если б такой указ вышел, у-у-у что было бы. А вот по телефону или в личной беседе — это можно. Устная директива называется.

— Кому директива? — не понял я.

— Председателю сельсовета — кому же еще! — удивился моей непонятливости пастух.— Вот он и решал, какого младенца каким именем записать: кого Виктором, кого Володей, а кого Илларионом. Мать рассказывала, что они, сельсоветчики, будто из хороших намерений такую директиву проводили: вот, допустим, говорили они, пойдет твой сын в армию или в городе жить захочет — его ведь там засмеют с алтайским именем! — Он покачал головой и усмехнулся.— Мы, алтайцы, народ покладистый, послушный. Что скажут, то и сделаем...

— Имя-то у вас европейское, а вещи предпочитаете свои, алтайские,— сказал я, обратив внимание на его халат из грубой шерсти, подпоясанный кожаным фартуком, и такие же кожаные сапоги с узким носком.

— Это еще что! — заулыбался польщенно пастух.— У меня еще аркыт с собой — кожаная посуда из лошадиной шкуры. Я в нем кумыс держу... А это арчамак,— он показал на кожаный бурдюк, перекинутый поверх седла.— Что такое чегедек, знаешь? — Обращение на «ты» я расценил как знак растущего доверия.— Чегедек — это женская шуба наподобие халата, только без рукавов и очень длинная, из овчины ее делали. После смерти мужа жена не имела права носить эту одежду. Но хоронили ее всегда в чегедеке; считалось, что покойница, встретившись со своим мужем на том свете, должна хорошо выглядеть... Так вот, эту шубу тоже «национализмом» считали. И что творили — у-у-у! Снимать заставляли чегедек и сжигали при всех сородичах.— Он махнул рукой и сплюнул: луноподобное его лицо покрылось сеточкой морщин и складок, резко обозначился рубец шрама на левой щеке. Только сейчас я смог определить, что моему собеседнику перевалило за пятый десяток.

Много вопросов хотелось задать пастуху, но он заторопился: забыл за разговорами о своих баранах и овцах, да и сумерки уже сгущались. Сказал только, что принадлежит к роду найманов и живет по ту сторону горы.

С неожиданным для его лет проворством Виктор вскочил в седло, разбойничьим посвистом поднял стадо на ноги и сказал на прощание:

— Приходи завтра. Разговаривать будем!

У Ялатова медленная походка, и речь у него медленная, тягучая, с затяжными паузами. Такой уж он человек, Николай Кокурович, никуда и никогда не спешит, покуривает себе, сидя у печки, наслаждается дымком папиросы и бережно сдувает пепел в открытую створку... На вопросы он не отвечает — сам заговорит, когда сочтет нужным.

— Я знаю своих предков до седьмого колена: Паар — Ак-Билек — Тодош — Анаяк — Ялат — Сыран — Кокур — и вот я сам, Николай. Но талант был только у Ак-Билека, Анаяка и дедушки Сырана. Записывай, а я дальше буду говорить!..

Лет двадцать назад Ялатов принес в здешний научно-исследовательский институт истории, языка и литературы свои записи алтайского героического эпоса, с пометкой: «Слышал от деда Сырана». Так в Горном Алтае появился новый сказитель, теперь уже, наверное, последний в многовековой истории края. В местном издательстве хранится добрый десяток ялатовских рукописей—эпических произведений и сказок, которые скоро выйдут в свет. Это около сорока тысяч строк, которые Николай Кокурович запомнил от своего деда Сырана.

— Это был богатырь с двумя сердцами. Так о нем люди говорили. А у нас о живущем редко хорошо скажут. Сильный был человек, отчаянно смелый и за словом в карман не лез...

Так, записывай! Однажды случилось, что зайсан (родовой старшина) по имени Чинат высек его. А дело было на тое, который давали в честь самого богатого бая Содона. Во время угощения Содон спросил: «Эй ты, к какому роду принадлежишь?» — «Я из рода майманов»,— ответил Сыран, он тогда совсем молодой был. «Ты скорее всего из рода черных майманов! Взгляни на свою рожу...» — засмеялся бай. Тут Сыран вышел вперед и громко сказал: «А разве я чернее тебя, Содон? Ты ведь сам чернее черта...» Вот тут Чинат и всыпал деду двадцать пять плетей. А Сырану хоть бы что, поднялся с земли, схватил плеть и выпорол самого зайсана. Ой, что было! Спасибо родственникам, а то бы пропал дед,— дорогими подарками откупились.