Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №03 за 1989 год Страница 9

Так, записывай! Однажды случилось, что зайсан (родовой старшина) по имени Чинат высек его. А дело было на тое, который давали в честь самого богатого бая Содона. Во время угощения Содон спросил: «Эй ты, к какому роду принадлежишь?» — «Я из рода майманов»,— ответил Сыран, он тогда совсем молодой был. «Ты скорее всего из рода черных майманов! Взгляни на свою рожу...» — засмеялся бай. Тут Сыран вышел вперед и громко сказал: «А разве я чернее тебя, Содон? Ты ведь сам чернее черта...» Вот тут Чинат и всыпал деду двадцать пять плетей. А Сырану хоть бы что, поднялся с земли, схватил плеть и выпорол самого зайсана. Ой, что было! Спасибо родственникам, а то бы пропал дед,— дорогими подарками откупились.

Запиши... Сыран всю жизнь работал табунщиком и умер в 1938 году. А пел он где придется — дома, в гостях, на стойбищах, в тайге. И всегда с топшуром (Топшур — двуструнный инструмент.) ездил. Жаль, не могу тебе свой топшур показать — в ремонт отдал. У Сырана точно такой был, очень звонко пел. К нему люди из самых дальних селений приезжали и всегда араку везли, подарки, богатое угощение. Рядом с собой он детей сажал и следил, чтобы запоминали все. И пел он каем (Кай — горловое пение.) и подыгрывал себе топшуром. Голос разносился далеко — вся улица слушала. Пропоет немного, тут же перескажет, о чем речь идет. Взрослые, бывало, перечат: давай, мол, не объясняй, и так все ясно. А Сыран ни в какую. «Это,— говорит,— я специально для ребятишек объясняю. Если я буду только петь, они могут уснуть. А мне нужно, чтобы они понимали и запоминали...» Я с семи лет сидел рядом с Сыраном. Вот почему я стал сказителем, кайчи, по-нашему.

После этого Ялатов надолго уходит в себя; сидит, опустив печальную голову с редкими вихрами, и табачный дым обвивает его нервные пальцы. Из раскрытых окон напротив несутся одуряющие децибелы — но Ялатов не слышит магнитофона, как не слышит и моих вопросов, мысли его витают далеко-далеко отсюда. Он упивается воспоминаниями, он ищет в них свою молодость, щедрую, нерастраченную силу, видит перед собой деда Сырана, играющего на топшуре, и губы старика складываются в мудрую улыбку.

Вдруг он меняется в лице.

— Язык потерять — себя потерять,— говорит Ялатов и смотрит на мой блокнот и авторучку: давай, мол, работай, я слов на ветер не бросаю.— Пришел сегодня на почту, за стойкой девушка стоит, по лицу видать, наша, алтайка. Спрашиваю: скажи-ка, милая, как мне посылку послать и сколько это будет стоить? А она молчит, только глазами хлопает. «Ты что, глухонемая, что ли?» А она: «Говорите по-русски, я не понимаю»... Ой, куда мы идем! Совсем скоро не станет алтайцев. Приедут из района, из дальней глубинки, а говорят по-русски. Это как понять, а? И никто на топшуре играть не может. Многие дети даже не знают, что за инструмент такой. А без музыки-то и хлеб горек... Вот раньше было — ой-ёй-ёй! В каждом доме и пели, и играли. Ребятишки за мной как за собачкой бегали: сыграй, кайчи Николай, и сказку расскажи. А то еще на свадьбы звали, я ведь много свадебных песен знаю, их у нас называют «мак кожонг». О женихе-невесте надо пропеть и о каждом родственнике в отдельности. Слушай и записывай!..

Николай Кокурович вскочил со стула, приосанился петушком, словно сбросил с плеч лет двадцать, и запел на родном языке. Правая его рука повторяла по инерции все движения, как если бы он играл на топшуре. «Трава, растущая на северном склоне, подобна шестирядному шелку. Сидящая передо мной сватья дороже золотого кольца...»

А на прощанье Ялатов исполнил маленький отрывок из сказания «Оленгир», где говорится о том, что герой в минуту смертельной опасности заботится не столько о себе, сколько о целости и сохранности рода. И тут же перевел этот отрывок на русский язык:

Пусть не погибнет мой очаг,

Пусть зола в нем не развеется,

Пусть огонь в нем не погаснет,

Пусть чаша на нем не остынет!

— Ну, где был, что видел, рассказывай! — приветствовал меня пастух, когда я снова в обещанный час поднялся на вершину Тугая. Виктор оказался не один. Молодой человек лет тридцати, может быть, чуть побольше (он представился племянником Виктора, инженером-химиком), напряженно ощупывал меня взглядом и до поры до времени помалкивал. У него был вид скучающего интеллигента, приехавшего навестить сельских родственников и не знающего, как убить время. Так показалось поначалу.

Я спросил, знаком ли им Ялатов.

— Николай Кокурович? — обрадовался пастух.— Да я его с детства помню! — И он рассказал, как, будучи ветеринаром, Ялатов разъезжал по далеким стойбищам и селениям, и вечерами вокруг него всегда собирался народ. «Оленгир», например, Ялатов рассказывал в течение пяти вечеров. В каждом аиле он гостил по очереди, и каждая семья заранее готовилась, чтобы принять кайчи, а заодно и громадную ораву слушателей, которая переходила с ним из дома в дом.

— А рассказывал как — артист! Не хочешь, а заслушаешься! У него каждое лицо как живое. Кого угодно мог изобразить — Оленгира, злодея, лисицу... даже бурю. Таких уж кайчи нет... Почему земля не родит новых Ялатовых?..

— Да брось ты, дядя! — не выдержал парень и сделал отмашку рукой.— Ялатов... Ялатов. Его время прошло и не вернется.— Тут они заспорили по-алтайски, разговор обострился, и хотя я не понял ни слова, все же поспешил на помощь, чтобы снять напряжение.

— Ялатов насаждает национализм,— как приговор объявил парень, переходя на русский и обращаясь непосредственно ко мне.— Хотя сам этого не понимает. А вы попались на его артистическую удочку... Билингвизм, то есть двуязычие,— это наша реальность. Для нас русский и алтай-с*кий — два родных языка, и из этого надо исходить. Я считаю, чем больше знаешь языков, тем лучше для твоей нации. Не помню, кто сказал: сколько ты знаешь языков, столько раз ты человек.

— Но двуязычие нельзя насаждать,— возразил я.

— Правильно, нельзя. Река сама выбирает себе русло и берега. Так и народ. Он должен сам определить, на каком языке ему лучше общаться.

Лично я предпочитаю русский.— Он посмотрел на меня с легкой усмешкой и добавил: — Не потому, что вы русский и я по закону гостеприимства должен говорить с вами непременно по-русски, а потому что мне так удобнее.

Последние слова он произнес с некоторым вызовом. Мне показалось в этот момент, что он специально пришел сюда с дядей, узнав от него, что предстоит встреча с москвичом. Интересный был парень, в нем чувствовался и интеллект, и бурлящий народный дух, и незаурядная энергия, но что-то меня в нем настораживало — излишняя категоричность, наверное, максимализм молодости.

— Ну а традиция, язык, древняя культура — с ними-то как? — спросил я.— В архив?

Он не ответил на мой вопрос, но, продолжая, видимо, свою внутреннюю нить размышлений, сказал:

— Я вижу свой народ без идеализации и романтического флера. Я вижу в алтайцах покорность вместе с добротой, чувством локтя, гостеприимством, стремлением к справедливости. Главное, не надо подыгрывать народу, не надо становиться перед ним на колени. Где-то я недавно прочитал... за точность не ручаюсь, но смысл таков: народ — творец добра. Но одновременно он и опора зла, по крайней мере, его питательная среда.— Ему вдруг пришла в голову какая-то мысль, он даже впервые улыбнулся. Но улыбка вышла вымученная, бутафорская.— Слушайте, что я предлагаю,— прищурился он.— Давайте меняться!

— В каком смысле? — не понял я. От этого химика можно было ожидать любой неожиданности.

— Давайте меняться. Я вам свою физиономию «с раскосыми и жадными очами». Так, кажется, у Блока?.. А вы мне свой длинный нос с горбинкой!

— Мой нос меня вполне устраивает,— отшутился я, еще до конца не понимая, к чему он клонит.

— А национальность? — смотрел он на меня в упор, не мигая.

— Я как-то об этом не задумывался...

— Вот видите: не задумывались.— Он развел руками и засмеялся.— Вы жили в таком счастливом окружении, что даже национальность вас не интересовала. А я скажу — почему. Потому что вы русский, москвич. Оттого и не развит в вас комплекс периферийной ущербности.

— «Гордость за свое происхождение в любом народе правомерна уже одним происхождением»,— зацепился я за фразу писателя Распутина, который много писал об Алтае и алтайцах.

— Знаю, читал! — отрубил химик и снова встал в агрессивную позу.— Гордость?!— взорвался он.— Да это чистой воды риторика! Взгляните на реальную жизнь... Если станут выбирать, кого взять на должность, алтайца или русского,— возьмут русского.

В этом можете не сомневаться. А алтайца оставят «на потом» — для процента. Чтобы соблюсти лучезарно-безмятежную «дружбу народов»... Такая «гордость» меня не устраивает. Между прочим,— продолжал он,— где бы я ни жил, меня по-всякому называли. На Тюменском Севере — чучмек. В Москве, где я полгода на заводе работал,— азиат, моська, татарин. В Новосибирске — косопузый. Однажды на вокзале, в давке, кто-то крикнул: «Куда ты лезешь, чурка?!» Я обиделся и растерялся, не знал, что ответить. А потом пришло в голову: «Ты сам... дрова!» Я плохо тогда по-русски говорил... Так знаете, какой хохот стоял! Вот вам и национальная гордость!