Журнал «Если» - «Если», 2009 № 06 Страница 9

Поэтому вместо картины интерференции, — продолжил я, — мы увидим два раздельных светящихся пятнышка в тех местах, где эти маленькие пули ударяются в экран за щелями.

— Да, теперь вспомнил. Что-то очень знакомое. Кажется, нам это преподавали в аспирантуре.

— В аспирантуре я сам это преподавал. И наблюдал за лицами студентов. Тех, кто понимал, что это значит, действительно понимал, — подобное всегда тревожило. Я по их лицам видел, как трудно поверить в то, что не может быть правдой.

— Это знаменитый эксперимент. Собираешься его воспроизвести?

— Да.

— Зачем? Его и так уже много раз воспроизводили. Никакой журнал не станет такое публиковать.

— Знаю. Я читал научные статьи об этом феномене. Я понимал его математически… черт, да большая часть моих ранних исследований базировалась на предположениях, вытекающих из этого эксперимента. Но я никогда не видел его собственными глазами. Вот почему я хочу его провести. Чтобы наконец-то увидеть.

— Это наука. Здесь совсем не обязательно видеть.

— А мне надо. Необходимо. Всего раз.

Следующие две недели прошли как в тумане. Сатиш помогал мне с моим проектом, а я помогал ему. По утрам мы работали в его лаборатории. Днем перебирались в комнату 271, где собирали установку. Фосфоресцирующая пластина оказалась проблемой, затем пришлось повозиться с фокусировкой и выравниванием термоионной пушки. У меня возникало чувство, что мы с Сатишем своего рода партнеры. И это меня радовало. Я так долго работал в одиночку, что мне было приятно с кем-нибудь поговорить.

Мы рассказывали друг другу истории, чтобы убить время. Сатиш делился своими проблемами. То были проблемы, которые иногда возникают у хороших людей, живущих хорошей жизнью. Он рассказывал, как помогает дочке делать уроки и как тревожится о том, сможет ли оплатить ее учебу в колледже. Говорил о своей семье тамдома — произнося эти два слова так быстро, что они сливались в одно, — о полях, насекомых, муссонах и погубленных урожаях. «Этот год выдался неудачным для сахарного тростника», — поведал он, словно мы были крестьянами, а не учеными. Рассказывал о здоровье матери, о своих братьях, сестрах, племянниках и племянницах, и я начал проникаться тяжестью ответственности, которую он ощущал.

Склонившись над своими микросхемами с паяльником в руке, он сказал:

— Я слишком много болтаю. Наверное, тебя уже тошнит от моего голоса?

— Вовсе нет.

— Ты мне очень помог с работой. Как я смогу тебе отплатить, друг?

— Можно и деньгами. Предпочитаю крупные купюры.

Мне хотелось рассказать ему о своей жизни. О работе в QSR, о том, что, узнав некоторые вещи, хочешь их забыть. Я хотел рассказать ему, что у памяти есть тяжесть, а у безумия есть цвет, и что у каждого пистолета есть название, и это название одно для всех. Рассказать, что я понимаю, почему он жует табак, что я когда-то был женат, но из этого ничего не получилось. Что привык негромко разговаривать с могилой отца. Что прошло много времени с тех пор, когда у меня действительно все было хорошо.

Но, вместо того чтобы поведать ему обо всем этом, я говорил об эксперименте. Это я мог. Всегда мог.

— Все началось полвека назад как мысленный эксперимент. Чтобы доказать неполноту квантовой механики. Физики чувствовали, что квантовая механика несовершенна, ведь математика слишком вольно обращается с реальностью. Но оставалось еще и неприятное противоречие, которое необходимо было устранить: фотоэлектрический эффект требовал, чтобы фотоны были частицами, а результаты экспериментов Юнга показывали, что фотоны должны быть волнами. Лишь позднее, разумеется, когда технологии наконец-то догнали теорию, оказалось, что результаты экспериментов соответствуют математике. А математика утверждает, что можно знать или координаты электрона, или его скорость, но никогда оба параметра одновременно. Математика, как выяснилось, вовсе не была метафорой. Математика — штука очень серьезная. И с ней шутки плохи.

Сатиш кивнул, словно понял.

Позднее, сидя за работой, он рассказал в ответ свою историю:

— Был когда-то гуру, который повел четырех принцев в лес. Они охотились на птиц.

— Птиц?

— Да. И на высоком дереве они увидели чудесную птицу с яркими перьями. Первый принц сказал: «Я подстрелю птицу». Он натянул лук и пустил стрелу, но промахнулся. Затем второй принц попробовал сбить птицу, но тоже промахнулся. Потом третий. Наконец, четвертый принц выпустил стрелу, и на этот раз стрела попала, и прекрасная птица упала мертвой. Гуру посмотрел на первых трех принцев и спросил: «Куда вы целились?» — «В птицу». — «В птицу». — «В птицу». Гуру посмотрел на четвертого принца: «А ты?» — «В глаз птице».

Когда установка была собрана, последней задачей стала ее регулировка. Электронную пушку следовало нацелить таким образом, чтобы электроны с равной вероятностью могли пролететь сквозь каждую из щелей. Аппаратура заполнила почти всю комнату — разнообразная электроника, экраны и провода.

По утрам в номере отеля я разговаривал с зеркалом, давал обещания серым глазам. И каким-то чудом не пил.

Один день стал двумя. Два стали тремя. Три стали пятью. Потом я не пил целую неделю.

Работа в лаборатории продолжалась. Когда последняя деталь установки встала на место, я отошел и с бьющимся сердцем обозрел всю конструкцию, стоя на краю какой-то великой вселенской истины. Мне предстояло лицезреть нечто такое, что довелось увидеть лишь нескольким людям на протяжении всей истории мира.

Когда в 1977 году в дальний космос был запущен первый спутник, к его борту крепилась золотая пластинка с кодированными сообщениями. Там были диаграммы химических структур и математические формулы. Изображение ребенка в утробе, калибровка круга и одна страница из «Системы мира» Ньютона. Там содержались сведения о нашей математической системе, потому что математика, как нам говорили, есть универсальный язык. Я всегда считал, что на золотой пластинке следовало изобразить и схему этого эксперимента Фейнмана.

Потому что этот эксперимент фундаментальнее математики. Это то, что обитает под математикой. Он рассказывает о самой реальности.

Ричард Фейнман сказал об этом эксперименте: «В нем суть квантовой механики. Если честно, то он заключает в себе только тайну».

В комнате 271 имелись два стула, доска на стене, длинный лабораторный стол и несколько больших столов. Окна я завесил темной тканью. Части установки расползлись по всей комнате.

Щели были прорезаны в стальных листах, разделяющих установку на зоны. Фосфоресцирующий экран вставлен в прямоугольную коробочку позади второго комплекта щелей.

Джеймс зашел чуть позднее пяти часов вечера, перед самым уходом домой.

— Мне сказали, что ты подал заявку на лабораторное помещение, — сказал он.

— Да.

Он вошел в комнату.

— Что это? — поинтересовался Джеймс.

— Просто старое оборудование из «Доцента». Оно никому не понадобилось, вот я и решил проверить, смогу ли его наладить и запустить.

— А что именно ты запланировал?

— Воспроизвести результаты, ничего нового. Эксперимент Фейнмана с двумя щелями.

Он помолчал.

— Приятно видеть, что ты над чем-то работаешь, но тебе не кажется, что все это немного устарело?

— Хорошая наука никогда не устаревает.

— Но что ты собираешься доказать?

— Ничего. Совсем ничего.

В день эксперимента погода стояла чертовски холодная. С океана налетали сильные порывы ветра, и Восточное побережье съежилось под напором холодного фронта. Я приехал на работу рано и оставил на столе у Сатиша записку:

Приходи ко мне в лабораторию в 9.00.

Эрик.

Я ничего не объяснил Сатишу. Объяснять было нечего.

Сатиш вошел в комнату 271 за несколько минут до девяти, и я показал на кнопку:

— Не хочешь оказать мне честь?

Мы стояли в почти темной лаборатории. Сатиш разглядывал аппаратуру.

— Никогда не доверяй инженеру, который не ходит по своему мосту.

Я улыбнулся:

— Ну ладно.

Я нажал кнопку. Аппарат загудел.

Я дал ему поработать несколько минут, затем пошел взглянуть на экран. Открыл верхнюю крышку камеры и заглянул внутрь. И тут я увидел то, что надеялся увидеть. Эксперимент выдал четкую структуру из полосок, интерференционную картину на экране. В точности как у Юнга, и в точности как предсказывала Копенгагенская интерпретация.

Сатиш заглянул через плечо. Аппарат продолжал гудеть, полосатая картинка становилась все четче.

— Хочешь увидеть фокус? — поинтересовался я.

Он кивнул, сохраняя серьезность.

— Свет — это волна, — сообщил я.

Потом протянул руку к детектору, нажал кнопку «вкл» — и интерференционная картинка исчезла.