Александр Образцов - Четыре с половиной киносценария из Петербурга (сборник) Страница 5

– Ничего. Пойдем икру доедать.

Садятся за столик.

– Не надо так пить, – говорит Рита.

– А как надо? – медленно, криво улыбаясь, говорит Паша.

– Надо пить для души. Для удовольствия. Чтобы в тебе пробуждался человек. А не животное.

– А что, я уже на животное стал похож?

– Я кому сказала!

– Все. Все, Рита. Все.

Встает.

– Ты куда?

– Да сейчас, Сейчас буду.

Паша подходит к оркестру. Долго уговаривает, заказывает песню. Возвращается.

– Можно, закурю? – говорит Паша.

– Кури.

Паша закуривает.

– С непривычки… голова кругом…

Оркестр начинает играть, ударник поет: «Во хмелю слегка, лесом правил я…»

– Ну что, капитан? пригорюнился, – говорит Рита.

Паша гасит сигарету, смотрит на нее, жалко улыбаясь. Рита берет его за затылок, целует в губы.

– Все. Пошли. Зови официанта.

24.

Катер. Паша лежит в каюте на койке, курит. Входит Володя.

– Ты чего закурил?

Паша молчит.

Володя садится в ногах.

– А? Капитан?

– Уйди, Вовка.

Володя идет в рубку.

– Шкура, – шепчет он.

– «Ястреб» – Ленинграду-три… – слышится по рации.

Володя берет трубку.

– «Ястреб» отвечает Ленинграду-три… Да… У моста «Лейтенанта Шмидта»… Да… Вас понял… Да… Понял.

Спускается в каюту.

– Пошли, на Голодай, – говорит Володя. – Да хватит тебе! Чего ты из-за какой-то…

– Я тебе сейчас врежу, Вовка!

– Ты пойдешь или нет?

– Пойду. Сейчас приду.

Катер бежит по Неве к Дворцовому мосту. Яркое солнце. Паша бледен, лицо пустое.

– Давай я встану, – говорит Володя.

– Вставай.

Володя становится к штурвалу.

– Где был вчера?

– Молчи, Вовк. Молчи.

Мать и отец.

– Это мы виноваты.

– Почему – мы? Почему всегда, когда дети ведут себя, как эгоисты, виноваты родители?

– Потому что он верил нам, а потом перестал верить.

– Чепуха. У него не было никаких поводов – не верить.

– Были.

– Какие?

– Не знаю. Он нас любил, а потом вдруг… Как будто лампочка погасла и стало темно. Мы его в чем-то предали. Если бы он меньше нас любил, он бы простил. Самая больая любовь – самая хрупкая. Это я не доглядела.

– Ничего. Погуляет и вернется.

– Нет. Ты не понимаешь. Он совсем ушел. Я не сплю… Я же его помню… такого ласкового… и – ничего… В руках ничего не осталось… Только тепло помню… а руки пустые…

– Ну… успокойся. У всех так бывает. Всегда дети уходят.

– Ты не понимаешь… Для тебя это вопрос самолюбия. А меня просто разрезали… Он меня разрезал… он! Зачем ты пошел в эту… грязь?

– В какую грязь? Ты о чем?

– В эту… работу! Когда вокруг – нищие, брошенные дети, отчаяние! А мы – богатеем, богатеем! Зачем? Тебе нужны удовольствия?.. Слава! Ведь мы могли жить скромно, но без всего этого! Нас не любят! Когда я вижу глаза соседей, друзей… Это ведь не стоило того… Твой друг, Сапрыкин, сидит на кафедре – и не звонит! Дворкин был друг, а стал лакей. Одноклассница моя, Зоя… Она ждет подарков, а мне стыдно ей давать!

– И ты тоже… Хорошо. Не будем богатеть. Разбогатеют люди, которые не могут так формулировать. Ты же их видишь. Ты им хочешь всё отдать? Чтобы эти, пальцы веером, владели всеми нами? Или те, которые профукали страну, а теперь доедают сырье?

– Ну, конечно. Ты знаешь. Ты все знаешь, как и почему. А у меня не стало сына. И мне твои рассуждения о стране…о будущем… просто оскорбительны! Если бы каждый думал больше о детях, чем о стране, такого бы не было.

– Ты знаешь, когда Жукова обвиняли в том, что он безжалостно клал солдат, он ведь не мог защищаться. Он это знал, что – безжалостно, но он был уверен, что он прав. И он не спал спокойно. Он, может быть, каждый раз рыдал в подушку. А утром вставал – и снова безжалостно клал, тысячами. Но он знал, ради чего. И знал, что все матери погибших его проклянут. Я не Жуков. Я никого не посылаю на смерть. Но я знаю, что в нашей стране идет война. В мире идет война. Не прекращаясь. Или закон – общий закон, или распад. И Вовка это поймет.

– И ты живешь по закону? Вы там – хоть один человек – живете по закону?! Видя этих старух у метро? Эти… лица по телевизору? Самодовольые, тупые, жадные!

– Ты мне не веришь?

– Не знаю… Если бы верила, я бы знала.

– Тогда я не могу защищаться.

– Поговори с ним!

– Я говорил. Стена.

– Еще говори! Говори! Это твой сын!

– Иногда мне кажется, что это уже не мой сын. Это так… печально. Это… не срастется. Давай чай поставь. Вдвоем посидим.

Сидят, пьют чай. И видно, какие они станут в старости.

Володя в своей комнате ходит из угла в угол. Входит отец.

– Что случилось?

– Ничего.

– Может, поговорим?

– Давай, поговорим.

– Сядь.

Володя садится.

– Ты все злее становишься.

– А с чего мне добрым быть?

– Ну, а на меня почему злишься?

– А ты не догадываешься?

– Почему ты говоришь со мной таким тоном?

– Тоном… Вы же все… изорвались! Почему вы не можете говорить правду везде? Не только на кухне? И на работе, и в метро! Всю жизнь чего-то боитесь, не так сказать, не так ступить! Ну хорошо – те люди. У них свои дела – тридцатые годы. Потом поколение – война! У них есть вот здесь вот – железо, своя правота, корявая, в крови – но правота! А у вас? Физики-лирики… Что я, не знаю, как вы диссертации защищаете? В кулуарах! Да не дай бог банкет зажмет!.. А научная ценность? На полке полежит научная ценность! Зато через триста лет можно закричать на весь мир, что на Урале Черепанов построил паровоз еще при Ермаке! А на вас глядя растут… молодые цап-царапычи. У них уже и энергия отрицательная. Не положительная – а отрицательная, безо всяких украшательств! Они уже не говорят, что черное – это белое! Они гордятся тем, что черное – это черное!..

– А что делать! – говорит отец, помолчав. – Что делать?

– Что?!

– Да.

– Правду говорить!

– А как?

– Ты что, издеваешься надо мной?

– Ну вот ты сказал мне правду. Что ж. Я скушал. От сына… такое услышать, это… не очень приятно. Даже, я тебе скажу… очень больно. Начнем мы говорить правду. Завтра. Все. А у каждого она своя. Тебе моя правда не понравится – ты мне в ухо. А я возьму топор.

– Не надо передергивать, отец.

– А кто будет хлеб выращивать, машины строить? Ты вот, правдоискатель, вместо того, чтобы стать главным инженером или замминистра, ты – в матросы пошел. А что? Удобно. Ушел – и презираешь издалека всех нечистых. Ты ушел, я уйду. Чем хуже, тем лучше. Так, что ли? А так не бывает, Володя. Так можно только разрушить. А этот мир – он и так на ниточке висит. Я ведь еще и внуков хочу иметь. И чтобы меня помнили в моей будущей семье. Лет двести. Был, мол, такой – Новиков, Вячеслав Иванович, что-то там изобретал… Ну вот, поговорили.

Отец встает.

– Ты подумай, Володя, – говорит он. – Я понимаю, что у тебя своя голова на плечах. И я тебя выслушаю. И у меня нет абсолютной правды, и у тебя. Но когда семья ломается – это уже самое последнее дело.

Уходит.

Володя, положив подбородок на кулаки, неподвижно смотрит в стену.

26.

Катер. Осень.

Володя стоит в рубке. Входит Паша.

– С первым заморозком, Вовк! Сейчас концы дубовые будут, наплачешься.

– Ухожу я, Паша.

– Да ты что, мужик? Куда?

– Еще не решил. По специальности пойду.

– Ну что ж… Конечно, эта работа для дураков. Для пацанов, верней. Две недели отрабатывать будешь?

– Месяц.

– Ну, мы с тобой еще покатаемся! Ты только… не пропадай.

– Ты что, уже прощаешься?

– Да рано еще, а?

– Рано. Мы еще… пару лихтеров затопим.

– Со шкиперами вместе!

Катер делает полукруг у лихтера, воет сирена, Паша пронзительно свистит.

27.

Володя в автомате. Набирает номер.

– Это ты? – спрашивает он.

– Не узнал? – отвечает Рита.

– Теперь узнал.

– Ну? Что скажешь?

– А ты?

– Ты когда меня в ЗАГС поведешь, паразит?

– А тебе это очень нужно?

– Мне нужно, чтобы ты сейчас приехал ко мне.

– А ты чем занимаешься?

– Па-я-ю!