Теннесси Уильямс - Исповедальня Страница 3

Монк. Леона, сядь за свой столик.

Леона. Ты станешь отвечать за человеческую жизнь, станешь?

Монк. Билл, я думаю она уже готова идти домой.

Леона. Я пойду домой, когда я захочу и сделаю это сама.

Билл. Я видел белого медведя в цирке на трехколесном велосипеде. Вот, кого ты мне напомнила сегодня вечером.

Леона. Хочешь кое-что узнать, мистер Мак Коркл? Я выбью из тебя все это дерьмо.

Билл. Сядь где-нибудь и заткнись.

Леона. У меня есть к тебе предложение. Возьми вот это на такси. (Она высыпает горсть монет на стол). И забери все свое барахло из моего трейлера. Все подчистую, потому что если я вернусь сегодня ночью и найду там хоть одну твою вещь, то я выброшу ее из трейлера, а тебя вышвырну за дверь. У меня как раз подходящее настроение, чтобы сделать это.

Билл. Не разбивай мне сердце.

Леона. Какое сердце? Мы были вместе в моем трейлере шесть месяцев, и ты ни разу не принес ничего.

Билл. Дерьмо. Я удовлетворял тебя шесть месяцев в твоем трейлере!

Леона. Ты ни разу не удовлетворил ничего, кроме моего материнского комплекса. Не важно, забудем об этом, все кончено. Вот что. Возьми эту монету и поставь шестой номер в музыкальном автомате.

Билл. Кому нужна эта твоя скрипичную мелодию.

Леона. Мне нужна, а это уже кое- кто. Мой брат, мой младший брат, играл так хорошо, может даже лучше, чем этот Хейфец в ящике. Ты знаешь, я гляжу на тебя и задаю себе вопрос. Как это так жить и не чувствовать прекрасного в жизни, даже не догадываться, что оно ускользает от тебя. (Она направляется к музыкальному автомату). Возвращаясь домой с тобой как-то ночью, я сказала — Билл, посмотри на небо, ну, взгляни на небо! Ты никогда не посмотришь просто так. У тебя в жизни нет этого чувства восторга! Восхищения перед Богом на небе, а поэтому, что такое твоя жизнь, как ни бутылка, стакан, бочка… раз, два, три!

Она выбирает скрипичную мелодию три раза.

Монк. Док все еще у телефона.

Леона. «Сувенир» — сладкая мелодия.

Доктор. (возвращаясь в бар) Мне придется принять роды. Маленький бренди.

Леона. (возвращаясь к столу Билли): Это не может не быть печальным, если ты не знаешь, что пропускаешь, появляясь в этом мире и уходя из него, даже не узнав этого чувства Прекрасного, какое есть у меня, когда я вспоминаю эту скрипичную мелодию или лицо моего младшего брата…

Монк. Ты говорила мне, что твой брат был пидор.

Леона. Я говорила лишь тебе что-то, что ты повторяешь при всех словами, такими же дешевыми, как ты сам. У моего брата, который играл эту мелодию, было малокровие с тринадцатилетнего возраста и каждый дурак знает, что эта болезнь, такое состояние делают мужчину слишком слабым, чтобы быть с женщиной, но он был настолько полон любви, что должен был отдать ее кому-то, как свою музыку. И по своей работе, моя профессия- косметолог, я никогда не видела кожи, волос или глаз, которые могли бы сравниться с его. У него были настоящие белые волосы, такие же мягкие, как и его кожа, и его глаза были двумя частичками неба на человеческом лице, и он играл на скрипке, как будто он занимался любовью с ней. Я плачу! Я плачу! — Нет, я не должна, я не должна плакать! — Я горжусь, что у меня есть что-то прекрасное, о чем я могу вспоминать, пока живу…

Виолетта тихонько хлюпает носом.

Леона. Когда они собирали пожертвования в церкви, то просили его играть на клиросе, он играл и был похож на ангела, стоящего под лучами света из витражного окна. Мм-м-мммммм. (Она увлечена воспоминанием) — И люди, даже скупердяи, доставали купюры, когда он играл. Да, каждый раз перед службой, я мыла ему голову шампунем, чтобы его шелковые волосы, шелковистей которых я не видела ни на одной человеческой голове за всю мою косметическую практику, выглядели, как ангельский нимб, осененный райским светом. Ну конечно, люди плакали, как я сейчас, конечно, я помню одну Пасху, целый хор заплакал, как я плачу и даже священник прервал свою службу. «Ангелы Света», вот, что это была за мелодия, которую он играл на ту Пасху… (Она напевает мелодию из той песни)

Человеческие чувства могут быть хуже людей, но иногда бывают и лучше, чем люди, превосходят их, и Хали обладал этим даром делать чувства людей возвышенными, превосходящими их! Но он болел все больше и больше, худел все больше и больше, пока в одно воскресенье просто ни упал на хорах для певчих и потом быстро угас, просто исчез из этого мира. Злокачественное малокровие…

Виолетта. (шмыгая) Малокровие, вот что у меня такое.

Леона. Не сравнивай себя с ним, как ты смеешь сравнивать себя с ним. Он был слишком прекрасен, чтобы жить, и поэтому он умер. Иначе бы мы жили вместе в моем трейлере. Я бы обучила его на косметолога, чтобы помогать бездомным — (Она смутилась на мгновение, наклонилась к табуретке у стойки бара и опрокинула ее) Я имею ввиду, что научила бы моего младшего брата возлагать свои руки на головы бездомных и одиноких и выявлять капельку красоты в них, хоть на одну ночь или один день, по крайней мере на час. У нас бы был свой магазин, может быть два и я бы не позволила тебе — (Она поворачивается к Биллу) — ни днем, ни ночью, ни утром, ни вечером, даже взглядом встретиться со мной, чтобы вызвать во мне жалость, нет, не-е-е-е-т!

Она склонилась над столиком Билла, опираясь своими раскрытыми ладонями на стол, говорит прямо ему в лицо.

Общество и скрипка моего брата — вот все, что мне было бы нужно в жизни, до самой смерти! Запомни это, Билл, если твои мозги могут запоминать. Нужно каждому! Хоть что-то прекрасное! Во всей его жизни! Чтобы спасти сердце от коллапса!

Билл. Что это еще за «коллапс», мадам?

Леона. Разложение! — Без единой прекрасной вещи вся жизнь- это лишь разложение. Женщина становиться грязью, когда живет с грязью, и жизнь ненавидит ее и она ненавидит жизнь, а я одна из…

Билл. (прерывая) Если бы ты жила с пидором…

Леона. Не смей говорить так! Не смей! (Она хватает стул и размахивает им вокруг своей головы. Виолетта визжит. Леона швыряет стул на пол) Дерьмо, он стоит подороже разбитого стула.

Внезапно она взрывается от смеха, который также невероятен, как и ее ярость или даже больше: это, как высвобождение ее внутренней сущности. Некоторые посетители бара, невольно смеются с ней. Внезапно, также внезапно, как и начавшись, смех заканчивается: абсолютная тишина, слышен только шум океана снаружи.

Доктор. (поднимаясь со своего стула) Хорошо, я лучше пойду. Кое-кто готовится появиться на свет на Острове Сокровищ.

Леона. На этом постоялом дворе я держу свой трейлер. Там должен родиться ребенок?

Билл. Нет, думаю, что не ребенок, а совершенно уже взрослый человек готов появиться на свет, вот почему Док поддержал себя парой рюмок бренди.

Доктор. (поворачиваясь на своей табуретке у бара, стакан в руке) Ты не можешь смеяться над рождением и не можешь смеяться над смертью. Это таинства, святые таинства, и то и другое, да, поэтому они оба и существуют, даже, если сейчас они порой окружены средствами, которые лишают их величия. Рождение? Резиновые перчатки, кипяченая вода, щипцы, хирургические ножницы. А смерть? Шипение кислородной подушки, инъекция шприцом для того, чтобы освободить от паники угасающий взгляд, трубки в руках и почках, гигроскопическая вата, засунутая в задницу, чтобы не вылились испражнения наружу, когда… когда наступит конец.

На протяжении этого монолога, а может быть и до этого, он двигается по направлению к освещенному месту исповедальни.

— Это трудно рассмотреть за этим презренным тленом. Но там находятся два таинства- таинства рождения и смерти…

Они темны, так же, как лик Бога, который темен, потому что это лицо черного человека; да, это так, Негра, да. Я всегда представлял Бога чернокожим, с неосвещенным лицом. Он двигается в темноте, как чернокожий, Негр-шахтер в темном угольном забое, скрытым совершенно за неуместностью и нелепостями публичного культа- стояния в хоре, коленопреклонении, сидении и слушании банальностей проповеди.

Кольцо света гаснет и он возвращается в бар поставить свой стакан.

Леона. (в освещенном баре) Хотела бы знать, кто-нибудь собирается помешать ему, в его состоянии идти принимать роды? Я бы хотела знать…