Эдвин Гилберт - Камни его родины Страница 16

Он машинально кивнул ей, глядя, как закрывается дверь Лифта.

Дул свежий ветер, и, стоя в ожидании автобуса на углу Чейпл-стрит и Колледж-стрит, Винс вдруг почувствовал медленно нарастающий гнев. Он круто повернулся и помчался обратно к отелю. Он мог рассчитаться сполна за любое оскорбление, мог и спустить обиду, но сознание, что его водят за нос, было для него нестерпимо. А она именно водила его за нос! Бессовестно и вкрадчиво заговаривая ему зубы, она довела его, как разохотившегося кобелька, до двери лифта, а потом отшвырнула, послала с поручением как мальчишку.

Он прошел через весь вестибюль к столу портье, снял трубку и вызвал ее номер. Как только он услышал ее голос, его ярость начала утихать.

– Говорит Винс, – сказал он. – Как хотите, Трой, но это бессовестная выходка.

– Что за муха вас укусила, Винсент? Какая выходка?

– Вы так сунули мне этот ключ, как будто... – Он запнулся. Все это звучало неубедительно, даже глупо.

Она тихонько засмеялась:

– Ох, Винсент... Простите меня, пожалуйста... Это было очень легкомысленно с моей стороны, да?.. Простите меня...

Очень нужно было поднимать шум и ставить себя в дурацкое положение! Следовало просто помолчать. Не обращать внимания.

– Ну, если так, – сказал он по возможности небрежным тоном, – придется вас простить.

– Вот и хорошо. – Снова этот тихий, легкий смешок. – Я тоже не сержусь на вас за то, что вы полезли в бутылку из-за такого пустяка. Обещаю никогда больше не давать вам ключа, Винсент, если только не захочу, чтобы вы им воспользовались.

Тогда он был еще прежним Винсом. Но, возвращаясь домой, он решил: больше никаких попыток припереть ее к стене.

Прошло три дня; Винс увлекся до полного самозабвения. Это не только радовало, но и удивляло его. Взяв напрокат машину, он повез Трой обедать в "Дженерал Оутс" – загородный ресторан милях в двадцати севернее Нью-Хейвена; на обратном пути он свернул с магистрали налево и помчался к Лайтхауз-Пойнт. Стояла сырая безлунная ночь.

– Обычно на пляже полно народу, – заметил он, – но в эти месяцы здесь ни души.

Миновав купальни и обнесенные серыми стенами частные владения, он подъехал к обрыву над самым пляжем.

У Винса была с собой старая флотская шинель; он разостлал ее на песке, они уселись, и Трой достала из сумочки сигареты.

Винс собирался дать ей прикурить, но она вдруг встала, снова открыла сумочку и сунула сигарету обратно в пачку.

– Давайте хоть пошлепаем по воде. – Она бросила сумочку, живо скинула черные туфли и стянула с ног чулки. Приподняв широкую желтую юбку и изящно придерживая ее по бокам, Трой вошла в воду. Старинные браслеты и подвески тихонько позвякивали при каждом ее движении, серьги покачивались, а сама Трой, грациозно и легко ступая по дну, уходила все далАпе и дальше.

Винс не отрывал от нее восхищенных глаз. Потом он снял ботинки, закатал брюки повыше и двинулся вслед за Трой. Вообще он терпеть не мог такие забавы. Но тут он был в восторге. Что бы ни сделала Трой, все было прелестно, все дышало непосредственностью. Он завидовал ей. Ему хотелось быть похожим на нее.

Когда он добрался до нее, она сказала смеясь:

– А ведь ноги у вас совсем не кривые, правда?

– У вас тоже, – ответил Винс.

Так они стояли в холодной черной воде, слегка покачиваясь, и Винс все боялся, как бы Трой не потеряла серьги. Потом им стало холодно; они побрели назад к берегу и снова уселись. Перегнувшись, Винс завернул ее ноги в полу шинели и дал ей прикурить.

Он сидел, откинувшись назад; замшевые нашлепки на локтях его пиджака глубоко ушли в песок. Совесть не переставала мучить его, и, разговаривая с Трой, он боролся с желанием высказать ей все, что его волновало. Он знал, что этого не следует делать. Знал, что это рискованно.

Не в его характере было предаваться запоздалым сожалениям. Прежде угрызения совести никогда не тревожили его. Что же на него нашло? Может быть, прямота и непосредственность Трой в какой-то мере передались и ему?

Она сунула окурок в песок. Винс привстал, нежно привлек ее к себе и крепко прижался губами к ее губам. Трой вздохнула и сказала:

– Прекрасная ночь.

Он склонился над ее лицом и еще раз медленно поцеловал ее. Потом, опершись на локоть, он тоже закурил сигарету.

– Лучше не делать этого. Иначе я за себя не ручаюсь. – Получилось неловко, даже неуклюже, но все-таки он должен был что-то сказать. Поколебавшись, он спросил: – Вы любите, когда вам делают ужасные признания?

– Обожаю, – сказала она, оправляя соскользнувшую бретельку. Потом обхватила колени руками.

– Об этом тяжело говорить, Трой, и я весь вечер собираюсь с духом... – Слова вырвались потоком, раньше чем он успел обдумать их. – Дело в том... понимаете, я по вас с ума схожу, я так ошалел, что не знаю, как и рассказать вам обо всем. Словом, если говорить начистоту...

– Ради всех святых, Винсент, говорите же, не то я лопну от любопытства!

– Ладно. Вообще, все это... – Он не узнавал своего голоса. – Сперва я относился к этому... как к обязанности. Ведь вы сестра Эбби и все такое... Я считал своим долгом развлечь вас, пока вы здесь... Потом невольно стал думать: а почему бы и нет? Что за беда, если я полюбезничаю с сестрой Эбби? Сами знаете, архитектор, да еще начинающий, должен приобретать знакомства где только может... – Он снова заколебался, стараясь не смотреть в широко открытые, удивленные глаза. – Тут-то я и начал строить планы: богатая наследница, из хорошей семьи, и тому подобное. Мне и в голову не приходило, что все это ужасная подлость. Казалось, так и нужно поступать, если хочешь заниматься архитектурой (успешно заниматься, разумеется), и аккуратно вносить арендную плату, и... – Винс запнулся, вдруг остро почувствовав, как вульгарно, грубо и оскорбительно для нее звучит его покаяние. Он покачал головой. – Простите. Все это выглядит еще хуже, чем я ожидал. Но самое тяжелое, Трой, это когда вдруг проснешься и поймешь, что ты был настоящим подлецом, и ничего не можешь поправить, потому что ты уже до того потерял голову, что не знаешь, как быть, или, вернее, как сделать, чтобы не было того, что было. – Он помолчал. – Ну, в общем, вот и все. – Теперь, когда самое страшное было позади, он немножко воспрянул духом. – Я должен был рассказать вам все... Для меня это единственный способ облегчить душу... – Он снова замялся. – Чертовски глупый способ делать предложение, правда?

Он отвернулся. Сердце у него колотилось как бешеное.

Рискнув наконец посмотреть на нее, он встретил недоверчивый взгляд огромных глаз. Она коснулась его руки и сказала совсем тихо и торжественно:

– Я очень тронута, Винсент. Даже не знаю, что и сказать вам.

Хотя худшее действительно уже было позади и все обошлось куда благополучнее, чем можно было ожидать, у Винса не нашлось сил ответить ей.

– Винсент, бедняжка, – сказала она. Она притихла, но продолжала смотреть на него, держа в руке недокуренную, чуть тлеющую сигарету. Вдруг она рассмеялась и, глубоко затянувшись, выпустила струйку дыма: – Знаете, Винсент, я буду просто сумасшедшая, если откажусь выйти за вас замуж. Несмотря на то, что выходит замуж за человека с вашей внешностью – чистое безумие. У вас даже ноги не кривые. И я уверена, что на травке вы были бы совершенно изумительны. – Она замолчала. Потом с коротким смешком: – Беда в том, что я решила даже не думать о замужестве, пока не поживу в свое удовольствие. Понимаете, ведь я обязательно нарожаю кучу детей. Обожаю детишек. Но сперва я хочу получить кучу удовольствий, вволю повертеть хвостом...

У Винса засосало под ложечкой:

– Трой, послушайте! Трой, я...

– Когда вы добьетесь огромного, поразительного, сногсшибательного успеха, Винсент, когда на вас будут работать человек пятьдесят чертежников и у вас появятся седые волосы – повторите вы тогда это предложение? – тихо спросила она.

– Будет поздно, – не слишком любезно ответил Винс. И перед его взором еще раз ослепительно вспыхнули все его мечты о будущем, такие дешевые и безвкусные; вспыхнули и снова погасли. – К тому времени вы вернетесь в Бостон, у вас будет собственный дом, и одиннадцать человек детей, и три няни-ирландки, и уж не знаю сколько бывших мужей, и...

– Ни в коем случае! Никогда.

Подавленный таким оборотом дела, Винс пытался сохранить хоть крупинку надежды. К чему же было все его бескорыстие, к чему была искренность?

Медленно нарастал гнев, вздымался волной – гнев скорее на себя, чем на нее.

Он выпрямился. Не сказал ни слова. Начал сосредоточенно счищать песок с локтей.

На обратном пути в Нью-Хейвен, сидя за рулем и вглядываясь в безлунную ночь, он угрюмо размышлял о том, что, в сущности, не имеет и никогда не имел никакого представления о любви. Он знает только одно: это чувство должно вызывать подъем духа, а не упадок. Не должно оно так прижимать человека к земле, так подрывать его веру в себя...