Владимир Казаков - Избранные сочинения. 1. Ошибка живых Страница 2

ДАМА (к Пермякову)

Здравствуйте! Добрый вечер! Я вошла стремительно, окруженная блестящей свитой, одна... Какой-то безумный художник преследует меня последние две-три ночи. О, как красиво безумие при свете фонарей! О!..

ПЕРМЯКОВ

Пожалуйста, садитесь в это вот кресло. Жаль, что я не могу предложить того же самого и безумию.

5-Й ГОСТЬ

Ха-ха!.. То есть, простите, ах-ах!

6-Й ГОСТЬ

Приручить можно что угодно. Даже стену. Гладишь ее, и она — ничего...

ДАМА

Шумя платьем, развеваясь перьями шляпы, я рванулась к зеркалу, но оно обратилось в бегство. А я не побоялась бы выйти против целой армии зеркал!

1-Й ГОСТЬ

Свечи пугливы, и темнота тоже.

ДАМА (к Пермякову)

Что с вами? Вы молчали и вдруг так странно замолчали!.. Кого-то увидели в окне?

2-Й ГОСТЬ

Ну, на этот ответ вы вряд ли дождетесь вопроса...

Куклин обожал своих детей. Он пил, чтобы не сойти с ума от любви к ним. После смерти жены он сгорбился еще сильнее. Однажды он упал и долго лежал на улице. Наступала ночь. Дождь возвращался. Под мостом, согнувшись, стояло хмурое небо. Где-то Алхимов тоскливо подсчитывал, сколько столетий осталось ему прожить для того, чтобы стать тысячелетним.

Поезд мчался прочь от Варшавы. Истленьеву было холодно, железными зубами лязгала ночь... Мадлон — пленница своих темных волос, глаза сверкали, две или три ночи были одновременно... Фонарь закашлялся и погас... Однажды он спросил ее. Она улыбнулась. С тех пор однажды не прекращалось. Детские игры детей...

Пермяков неожиданно сказал Истленьеву: «Чем-то ты мне полюбился! Ей-богу, не знаю чем, но полюбился. Приходи ко мне, не пожалеешь!.. Приходи и ты!» — обратился он к Куклину. Тот чуть не подпрыгнул на своем месте: «Приду, обязательно приду! Эх, да что говорить!..». И он так радостно махнул рукой, что заплакал.

Теперь уже Москва мчалась навстречу им. Набережные взирали тревожно на небо, а небо тревожно взирало выше. Чернела вода.

Был подан чай. Пробило полночь.

3-Й ГОСТЬ

Чай, часы, окна — три времени. И все три не совпадают.

4-Й ГОСТЬ

Чай — из всех самое позднее.

5-Й ГОСТЬ

Часы — самое прозрачное.

6-Й ГОСТЬ

Окна — самое безумное.

ДАМА

Глоток чая, глоток полночи, глоток безумия...

Куклин — седеющий человек лет 55, с маленькими сверкающими глазками, с красным носом, с сумрачным небом над головой. Он был страстным картежником. Огромные выигрыши совершенно разорили его. Он вместе со своею семьей кое-как существовал на мелкие проигрыши.

Часто, прислонясь к парапету набережной, он стоял, шумела вода. В погребок спускались вечерние люди.

Алхимов был шулером и философом. Обе эти страсти, заключенные в таком тесном пространстве, влияли одна на другую, взаимно друг друга облагораживая.

И вот однажды, когда они обнявшись (Кук. и Алх.) поднимались из погребка, странное видение предстало их взорам. Их взорам.

ДАМА

Как странно ночь понаставила эти дома, играя в город! Стремительно идя по улице, я задеваю кого-то, кого — неизвестно. Он следует за мной на незнакомом языке, кругом — без пятнадцати полночь, безумец! Я скрылась во тьме, по его шепот, во тьме фонарей... Такое бывает только наяву или во сне...

2-Й ГОСТЬ

В только!

3-Й ГОСТЬ

Ах, я задремал и не слышал, о чем была беседа! Жаль!.. Мне снился аграрный вопрос. Гм...

4-Й ГОСТЬ

Знаете, когда я пью чай, странное мной овладевает чувство. Знаете, когда я пью чай, странное им овладевает чувство. Мы оба, я и чай — ночеем.

5-Й ГОСТЬ

От слова «ночь»? Или от слова — нет?

4-Й ГОСТЬ

Ах, не от слова!

6-Й ГОСТЬ

Я предпочитаю вино, вино предпочитает кого?

ПЕРМЯКОВ

О, моя утраченная молодость! Где ты, свежий румянец? Где вы, смоляные кудри? Все это — в другом месте. А здесь осталась непоколебимая уверенность в том, что совершу нечто доселе неслыханное. Чтобы одна вечность, умирая, передавала об этом другой. Что это будет, роман или строчка стиха? — не знаю. Но будет!

ДАМА

Уже есть! Вы сейчас так посмотрели! О, боже!

1-Й ГОСТЬ

Шампанского!..

Все исчезло, окна тоже.Остался свет, на тьму похожий...

Бормоча это двустишие, Левицкий поднимался по каменной лестнице. Узкие железные перила вели наверх. Ступень за ступенью, железо за железом. О чем? Думал. Ни часам, ни зеркалу не было под силу дать отражение Александра Григорьевича Левицкого. Часы были слишком медленны, а зеркало — слишком оно.

Это был любимец окон, человек блестящий, холодный, однажды башенные часы не смогли пробить полночь под его взглядом. Крепкий чай, лучи окон — он не любил пользоваться своей властью над вещами и над людьми. Он любил пользоваться своей властью над вещами и над людьми. И тогда вы становились свидетелями странных зрелищ. Например: например.

Его появление в погребке смутило завсегдатаев. Они принялись переглядываться и бледнеть. Только двое оставались безучастными ко всему: Алхимов-философ и Алхимов-шулер. Куклин, который медленно тянул вино, глядя через узкое окно на ночное небо, вдруг подавился звездой. Он закашлялся, зачертыхался, но... «Вы-то мне и нужны», — сказал ему внятно Левицкий.

О чем они говорили — неизвестно. Удалось только подслушать кусок ледяного молчания.

Итак, поезд шел из Варшавы. Попутчики все порядком намерзлись, Куклин что-то бормотал себе под нос (лиловый). Вдруг Пермяков сорвался с места и бросился к окнам. «Москва! — закричал он, — Москва!..». И вдруг замолк и забился снова в свой угол.

Действительно, огромная черная дымящаяся Москва громыхала им в уши. Истленьев очнулся, был бледен. Все засуетились. Вся платформа была полна кричащими размахивающими руками встречающими. Ватага пьяных друзей Пермякова особенно неистовствовала...

Все исчезло. Остались только уши и крики.

2

В Москве проживала одна дальняя родственница Истленьева. Даже не родственница, а просто — дальняя. К ней-то и направился Истленьев, хотя Пермяков звал его горячо к себе. Фамилия этой женщины была Витковская. Три ее дочери, молодые рослые красивые девицы, находились в гостиной, когда в дверь позвонил Истленьев. Екатерина Васильевна Витковская не на шутку перепугалась, увидя незнакомое лицо, услыша фамилию Истленьев, увидя швейцарский плащ с большим капюшоном, услыша робкое заикание. На помощь ей пришли две старшие дочери, и Истленьев был благополучно проведен в гостиную.

Три окна, фортепьяно, что-то и еще что-то вот и вся незамысловатая обстановка этой комнаты. Старшую дочь звали Ольгой, среднюю — Анной, младшую — Марией. Все три были красавицы, дом был старинный трехэтажный с высокими необыкновенно прозрачными окнами.

АННА

Здравствуйте!

ИСТЛЕНЬЕВ

Здравствуйте!

ОЛЬГА

Здравствуйте!

ИСТЛЕНЬЕВ

Здравствуйте!

МАРИЯ

Здравствуйте!

ИСТЛЕНЬЕВ

Здравствуйте!

АННА

Какая странная у вас фамилия! Она от слова «истленье»?

ИСТЛЕНЬЕВ

Да, да, от слова... Вы правы...

МАРИЯ

А правда ли, что вы приехали из Швейцарии? И правда ли, что вы приехали?

ИСТЛЕНЬЕВ

То есть как?.. Я, право... Приехал, приехал!..

Мать и три дочери рассмеялись. Вот возраст девушек: старшей — 24, средней — 21, младшей — 20. Уроки музыки, уроки пения, уроки молчания.

ЕКАТ. ВАС.

Они шалуньи! Не обижайтесь! Расскажите лучше, что вы видели там, в Швейцарии.

МАРИЯ (в сторону)

Хотела бы я знать, что он видит сейчас?

АННА (туда же)

Какой он странный!

ОЛЬГА

Рассказывайте! Рассказывайте!..

Как-то само собой и незаметно произошло, что Куклин стал неотъемлемой частью пермяковской компании.

Народ это все был лихой, мрачный, веселый. Был один необыкновенный силач, у которого одна половина его силы уходила на то, чтобы постоянно сдерживать другую половину. Нельзя было без восхищения смотреть на этого Геркулеса, на его двигающиеся и волнующиеся в вечной борьбе мышцы. Характера он был спокойного, но решительного.

Был еще один, некий боксер, который мало того, что снаружи окутал себя густым слоем легенд, но и еще, сам же поверив им, принимал их внутрь. От этого лицо его то и дело подергивалось нервными судорогами. Он был вечно готов вступить в бой или готов был вступить в вечный бой. Он был отставной военный и умел как-то особенно приятно не возвращать долгов.

Имелся в пермяковской компании также и поэт. Стихов его никто не знал, то есть говорили, что кто-то знал и даже хорошо знал его стихи, но человек этот вот уже полгода как уехал, куда — неизвестно, и ничего о себе не сообщал. Впрочем, поэта это не волновало совсем, он был исправнейшим членом компании, а также хорошим знатоком вин. Увидя как-то под глазом Куклина большой лиловый синяк, он воскликнул: «А я-то все думал, чего это у вас, милейший, на лице не хватает!..».