Скитальцы. Пьесы 1918–1924 - Владимир Владимирович Набоков Страница 3

class="poem">

(садится за стол)

                                       Отселе – далеко ли

             до Старфильда?

Колвил

                                               Миль сорок <п>ять, не боле.

Проезжий

             Там… в Старфильде… семья есть… Фаэрнэт, —

             не знаешь ли? Быть может, вспомнишь?

Колвил

                                                                                              Нет,

             не знаю я; бываю редко в этом

             плющом увитом, красном городке.

             В последний раз, в июне этим летом,

             на ярмарке…

(Смолкает, видя, что Проезжий задумался.)

Проезжий

(про себя)

                                         Там, в милом липнике,

             я первую прогрезил половину

             нескучной жизни. Завтра, чуть рассвет,

             вернусь туда; на циферблате лет

             назад, назад я стрелку передвину,

             и снова заиграют надо мной

             начальных дней куранты золотые…

             Но если я – лишь просеки пустые

             кругом найду, но если дом родной

             давно уж продан, – Господи, – но если

             все умерли, все умерли, и в кресле

             отцовском человек чужой сидит,

             и заново обито это кресло,

             и я пойму, что детство не воскресло,

             что мне в глаза с усмешкой смерть глядит!

(Вздыхает и принимается есть.)

Колвил

             Осмелюсь понаведаться: отколе

             изволите вы ехать?

Проезжий

                                                    Да не все ли

             тебе равно? И много ль проку в том,

             что еду я, положим, из Китая, —

             где в ноябре белеют, расцветая,

             вишневые сады, пока в твоем

             косом дворце огонь, со стужей споря,

             лобзает очарованный очаг?..

Колвил

             Вы правы, да, вы правы… Я – червяк

             в чехольчике… Не видел я ни моря,

             ни синих стран, сияющих за ним, —

             но любопытством детским я дразним…

             Тяжелый желтый фолиант на рынке

             для Сильвии задумчивой моей

             я раз купил; в нем странные картинки,

             изображенья сказочных зверей,

             гигантских птиц, волов золоторогих,

             людей цветных, иль черных, одноногих,

             иль с головой, растущей из пупа…

             Отец не слеп, а дочка не глупа:

             как часто с ней, склонившись напряженно,

             мы с книгою садимся в уголке,

             и, пальчиком ее сопровожденный,

             по лестницам и галереям строк,

             дивясь, бредет морщинистый мой палец,

             как волосатый сгорбленный скиталец,

             вводимый бледным маленьким пажом

             в прохлады короля страны чудесной!..

             Но я не чувствую, что здесь мне тесно,

             когда в тиши читаю о чужом

             чарующем, причудливом пределе;

             довольствуюсь отчизною. Тепло,

             легко мне здесь, где угли эти рдели

             уж столько зим, метелицам назло…

Проезжий

(набивая трубку)

             Ты прав, ты прав… В бесхитростном покое

             ты жизнь цедишь… Все счастие мирское

             лишь в двух словах: «я дома…»

Троекратный стук в дверь.

Колвил

(идет к двери)

                                                                             Вот напасть.

Осторожно входит Разбойник.

Разбойник

             Пурпурный пес, виляй хвостом! Я снова

             пришел к тебе из царствия лесного,

             где ночь темна, как дьяволова пасть!

Он и Колвил подходят к камину;

Проезжий сидит и курит в другом конце комнаты и не слышит их речей.

             Мне надоела сумрачная пышность

             дубового чертога моего…

             Ба! Тут ведь пир! Кто это существо

             дымящее?

Колвил

                                   Проезжий, ваша хищность.

             Он возвращается из дальних стран,

             из‐за морей…

Разбойник

                                         …А может быть, из ада?

             Не правда ли? Простужен я и пьян…

             Дождь – эта смесь воды святой и яда —

             всю ночь, всю ночь над лесом моросил;

             я на заре зарезал двух верзил,

             везущих ром, и пил за их здоровье

             до первых звезд, – но мало, мало мне:

             хоть и тяжел, как вымище коровье,

             в твой кабачок зашел я, чтоб в вине

             промыть свою раздувшуюся душу;

             отрежь и пирога.

(Подходит к Проезжему.)

                                                Кто пьет один,

             пьет не до дна. Преславный господин,

             уж так и быть, подсяду я, нарушу

             задумчивость лазурного венка,

             плывущего из вашей трубки длинной…

Проезжий

             Тем лучше, друг. Печалью беспричинной

             я был увит.

Разбойник

                                     Простите простака,

             но этот луч на смуглой шуйце вашей

             не камень ли волшебный?

Проезжий

                                                                   Да, – опал.

             В стране, где я под опахалом спал,

             он был мне дан царевною, и краше

             царевны – нет.

Разбойник

                                            Позвольте, отчего ж

             смеетесь вы – так тонко и безмолвно?

             Или мое невежество…

Проезжий

                                                            Да полно!

             Смешит меня таинственная ложь

             моих же чувств: душа как бы объята

             поверием, что это все когда‐то

             уж было раз: вопрос внезапный ваш

             и мой ответ; мерцанье медных чаш

             на полке той; худые ваши плечи

             и лоск на лбу высоком, за окном —

             зеркальный мрак; мечтательные свечи

             и крест теней на столике резном;

             блестящие дубовые листочки

             на ручках кресла выпуклых, и точки

             огнистые, дрожащие в глазах,

             знакомых мне…

Разбойник

                                             Пустое… Лучше мне бы

             порассказали вы: в каких морях

             маячили, ночное меря небо?

             Что видели? Где сердце и следы

             упорных ног оставили, давно ли

             скитаетесь?

Проезжий

                                      Да что ж, по Божьей воле,

             семнадцать лет… Эй, друг, дай мне воды,

             во мне горит твое сухое тесто.

Колвил

(не оглядываясь, из другого конца комнаты)

             Воды? Воды? Вот чудо‐то… Сейчас.

Разбойник

             Семнадцать лет! Успела бы невеста

             за это время вырасти для вас

             на родине… Но, верно, вы женаты?

Проезжий

             Нет. Я оставил в Старфильде родном

             лишь мать, отца и братьев двух…

Колвил

(приносит и ставит воду перед Разбойником)

                                                                                  Вином

             вы лучше бы запили…

Разбойник

                                                          Шут пузатый!

             Куда ж ты прешь? Куда ж ты ставишь, пес?

             Не я просил, – а дурень мне принес!

             Ведь я не роза и не рыба… Что же

             ты смотришь так?

Колвил

                                                   Но ваши голоса

             так жутко, так причудливо похожи!

Проезжий

             Похожи?..

Колвил

                                      Да: как морось и роса,

             заря и зарево, слепая злоба

             и слепота любви; и хриплы оба:

             один – от бочек выпитых, другой —

             простите мне, о гость мой дорогой, —

             от тайной грусти позднего возврата…

Разбойник

(обращаясь к Проезжему)

             Как звать тебя?

Проезжий

                                             Мне, право, странно…

Разбойник

                                                                                           Нет,

             ответь!..

Проезжий

                                Извольте: Эрик Фаэрнэт.

Разбойник

             Ты, Эрик, ты? Не помнишь, что ли, брата?

             Робéрта?

Эрик

                                Господи, не может быть!..

Роберт

             Не может быть? Пустое восклицанье!..

Эрик

             О милый брат, меня воспоминанье

             застывшее заставило забыть,

             что должен был твой облик измениться…

             Скорей скажи мне: все ли живы?

Роберт

                                                                                 Все…

Эрик

             Благодарю вас, дни и ночи!.. Мнится,

             уж вижу я – на светлой полосе

             родной зари – чернеющую крышу

             родного дома; мнится мне, уж слышу

             незабываемый сладчайший скрип

             поспешно открываемой калитки…

             Брат, милый брат, все так же ль листья лип

             лепечут упоительно? Улитки

             все так же ль после золотых дождей

             на их стволах вытягивают рожки?

             Рыжеют ли коровы средь полей?

             Выходят ли на мокрые дорожки

             танцующие зайчики? Скажи,

             все так же ли в зеленой полумгле

             скользит река? И маленькие маки

             алеют ли в тумане теплой ржи?

             А главное: как вам жилось, живется?

             Здорова ль мать и весел ли отец?

             Как брат Давид, кудрявый наш мудрец?

             Все так же ль он за тучи молча рвется,

             в огромные уткнувшись чертежи?

             И кто ты сам? Что делаешь, скажи?

             Я признаюсь: мне вид твой непонятен;

             в глазах – тоска, и сколько дыр и пятен

             на этих кожаных одеждах… Что ж,

             рассказывай!

Роберт

                                           Ты хочешь? Пес пурпурный,

             скажи – кто я?

Колвил

                                          Вы – честный…

Роберт

                                                                           Лжешь…

Колвил

             Вы – честный, но мятежный…

Роберт

                                                                          Лжешь…

Колвил

                                                                                             Вы – бурный,

             но добрый…

Роберт

                                        Лжешь!

Колвил

                                                         Вы – князь лесной, чей герб —

             кистень, а эпитафия – веревка!

Роберт

             Вот это так! Ты, брат, слыхал? Что, ловко?

Эрик

             Не шутку ли ты шутишь?..

Роберт

                                                                  Нет. В ущерб

             твоей мечте – коль ты мечтал увидеть

             все качества подлунные во мне, —

             разбойник я, живущий в глубине

             глухих лесов… Как стал я ненавидеть

             сиянье дня, как звезды разлюбил,

             как в лес ушел, как в первый раз убил —

             рассказывать мне скучно… Я заметил —

             зло любит каяться, а добродетель —

             румяниться; но мне охоты нет

             за нею волочиться… Доблесть – бред,

             день – белый червь, жизнь – ужас бесконечный

             очнувшегося трупа в гробовом

             жилище…

Эрик

                                      Словно в зеркале кривом

             я узнаю того, чей смех беспечный

             так радовал, бывало, нашу мать…

Роберт

             Убийца я!

Эрик

                                   Молчи же…

Роберт

                                                              …Бесшабашный

             убийца!

Эрик

                                О, молчи! Мне сладко, страшно

             над бездною склоняться и внимать

             твоим глазам, беспомощно кричащим

             на ломаном и темном языке

             о царстве потонувшем, о тоске

             изгнанья…

Роберт

                                    Брат! По черным, чутким чащам —

             живуч, как волк, и призрачен, как рок, —

             крадусь, таюсь, взвинтив тугой курок:

             убийца я!

Эрик

                                 Мне помнится: в далеком

             краю, на берегу реки с истоком

             неведомым, однажды, в золотой

             и синий день, сидел я под густой

             лоснящейся листвою, и кричали,

             исполнены видений и печали,

             лазоревые птицы, и змея

             блестящая спала на теплом камне;

             загрезил я, – как вдруг издалека мне

             послышалось пять шорохов и я

             увидел вдруг между листов узорных

             пять белоглазых, красногубых, черных

             голов… Я встал – и вмиг был окружен…

             Мушкет мой был, увы, не заряжен,

             а слов моих они не понимали;

             но, сняв с меня одежды, дикари

             приметили вот это… посмотри…

             головки две на выпуклой эмали —

             ты и Давид: тебе здесь восемь лет,

             Давиду – шесть; я этот амулет —

             дар матери – всегда ношу на теле;

             и тут меня он спас на самом деле:

             поверишь ли, что эти дикари

             метнулись прочь, как тени от зари,

             ослеплены смиренным талисманом!

Роберт

             О, говори! Во мне светлеет кровь…

             Не правда ль, мир – любовь, одна любовь, —

             румяных уст привет устам румяным?

             Иль мыслишь ты, что жизнь – больного сон?

             Что человек, должник природы темной,

             отплачивать ей плачем обречен?

             Что зримая вселенная – огромный,

             холодный монастырь, и в нем земля —

             черница средь черниц золотоглазых —

             смиренно смерти ждет, чуть шевеля

             губами? Нет! В живых твоих рассказах

             не может быть печали; уловлю

             в их кружеве улыбку… Брат! Давно я

             злодействую, но и давно скорблю!

             Моя душа – клубок лучей и гноя,

             смесь жабы с лебедем… Моя душа —

             молитва девушки и бред пирата;

             звезда в лазури царственной и вша

             на смятом ложе нищего разврата!

             Как женщина брюхатая, хочу,

             хочу я Бога… Бога… слышишь, – Бога!

             Ответь же мне, – ты странствовал так много! —

             ответь же мне – убийце, палачу

             своей души, замученной безгласно, —

             встречал ли ты Его? Ты видел взор

             персидских звезд; ты видел, странник страстный,

             сияющие груди снежных гор,

             поднявшие к младенческой Авроре

             рубины острые; ты видел море, —

             когда луна голодная зовет

             его, дрожит, с него так жадно рвет

             атласные живые покрывала

             и все сорвать не может…

                                                                 И ласкал