Фридрих Горенштейн - На крестцах. Драматические хроники из времен царя Ивана IV Грозного Страница 43

Малюта. Государь милостивый, записать надобно все, что говоришь, для посрамления западных магистров философии, а также их потаковников, как изменник Курбский. Ты, государь – великий философ!

Иван. Я изучал философию, однако по смирению не считаю себя, наподобие гордеца Курбского, хорошим знатоком сей науки. И не люблю, когда, думая почтить и польстить, называют меня философом. А Курбский в Литве ныне что поделывает?

Малюта. Государь милостивый, от шпигов наших известие, что Курбский записался в Краковский университет науки учить.

Иван. Малюта, которые науки?

Малюта (заглядывает в бумаги, с трудом читает). Записался учить физику… Тут слово непонятное… Титку аристотелеву.

Иван. Этику аристотелеву. Эх, Малюта, грамотей ты. Я немало изучал Аристотеля. От него многие начала. Аристотель особо назвал, сиречь важнейшими, грамматику, гимнастику, музыку, рисование. И все ж из древних философов я отдаю первенство возвышенному Платону, также Сократу. И не так люблю Аристотеля, на котором держится латинская схоластика. Особому же осуждению предати надлежит неразумное приложение диалектики. Я люблю и уважаю очищенную от дьявольских умозрений философию. Как ученик Евангелия, я требую, чтобы философия была служительницей евангельских истин. Давно мечту имею по удачному исходу ливонского умысла сделать в Москве университет не хуже, чем в Кракове али в Бранденбурге. А учить там, исходя из Евангелия. Аристотеля ли, Платона ли, Цицеронову ли риторику. Чул я, в Краковском университете учение писем Цицерона. То, видать, собака Курбский мне пишет, подражая Цицерону. Зачти-ка, Пушкин, что та собака пишет из Цицерона.

Пушкин (читает). Великий князь московский, посылаю тебе, как обещал в прошлом послании, вторую главу, выписанную мною и переведенную мной из книги премудрого Цицерона, известнейшего римского советника, жившего еще в те времена, когда римляне владели всей вселенной. А писал он, отвечая недругам своим, которые упрекали его как изгнанника и изменника, подобно тому как твое величество, не в силах сдержать ярости своего преследования, стреляет в нас, убогих, издалека огненными стрелами угроз своих понапрасно и попусту.

Иван (встает с трона, ходит нервно). Собака. (Яростно.) Что ж ты, собака, совершив такое злодеяние, пишешь и жалуешься! Чему подобен твой совет, смердящий хуже кала!

Сафоний. Писать сие, государь, сноски?

Иван. Пиши, Сафоний, мои сноски. Ты ж, Пушкин, читай.

Пушкин (читает). Против Клавдия, который незаслуженно изгнался царем из города, все глупцы неиствуют, а я тебя истинными словами представляю не глупым, как часто бывает, и не злым, как постоянно, но невоздержанным безумцем. Разум мудрого словно стена ограждает, и величие мысли терпимостью ко всему человеческому, презрением к счастию и всяким добродетелям. Может ли быть побежден и низложен тот, кого нельзя изгнать из города? Ибо что такое город? Всякий ли сонм злых человеков, ненавистников, всякая ли толпа воров и бродяг, собравшихся в одно место? Видать, спорить будешь, ибо не существует город в то время, когда законы в нем бессильны, когда судьи бесправны, когда обычаи отцом забыты, когда коль скоро вельможа, изгнанный мечом, не существует, не существует имени Сената. Это сборище разбойников. Благодаря тебе, своему вождю, разбойники бесчинствуют на площадях и дошли теперь до звероподобия твоей жестокости.

Иван (яростно). Лживый изменник, я отвечу мечом и пером! Лживый изменный вельможа, побуждает меня всякий раз браться за перо, чтоб не одним лишь мечом вразумлять строптивых подданных. (Нервно ходит.) Фарисей лживый, чужое берет. Как стоял мой дед Иван Третий на Угре против татар, и кончилось после того стояния татарское иго, архиепископ россиян писал моему деду. Из того послания поп-невежда Селивестр брал чужое. Так и Курбский чужое берет. А сам ли берет и пишет? За него Достоевский пишет. (Нервно ходит.) Федор Достоевский, секретарь Курбского, шляхтич ученый. Малюта, через шпиков надо бы переманить того ученого шляхтича Федора Достоевского на Москву. То поглядим, что собака Курбский будет писать и где денется его ученость.

Малюта. Исполню, государь милостивый.

Иван. Напиши, платим хорошо. Пененза[20]. Нам, милые мои, ученая шляхта, знающая латынь, потребна. А то был я в Спасском монастыре, книг там добрых немало, а чего только не пишут. Книга латинская – сочинение по официалу, толкование так прочли: латинские слова алфавита. Абецало. Другого латинского философа сочинение без перевода, записана книга трактатус дефактус эт игнорансия. Не все равно ли такое невежество показывать, непонимание латыни?

Царевич Иван. Батюшка, мы народ православный, а прежде прочего потребно от книги православие.

Иван. Против того ничего не скажу, Иван-сын. Оттого так пекусь о печатании православных книг прежде прочего. Годунов, я велел печатнику Федорову тут быть.

Годунов. Скоро будет, государь. За ним послано.

Иван. Милые мои. Прежде прочего православие. Однако помнить надобно про латинскую нашу связь, связь России с Римом. Ибо Москва есть Третий Рим. Антоний-Римлянин, стоя на камне, был волной перенесен из итальянской Калабрии на Волхов. Прямо о том сказано в Житии преподобного Антония-Римлянина, основателя Антония-Рождественского монастыря, где хранится древняя перепись из Священного Писания.

Царевич Федор. Батюшка, спросить хочу. Ежели случайно будет брошена на землю, разорвана бумага, которая содержит что-либо из Священного Писания, то можно ли ходить по тому месту?

Иван. Федор-сын, мальчик, всякий раз я, отец твой, удивляюсь такому твоему разуму и богомыслию. (Подходит и целует Федора.) Ибо разум истинно чистого простеца также мудр, как разум Эразмуса, голландского философа. Согласно Эразмусу, личный утешитель – философия. В том Эразмус ссылается на парадоксы Цицерона. И многомыслие чистого простеца утешение, однак и загадка. Так что дай мне, мальчик, срок помыслить. Милые мои, что в философии парадокс, то в богословии протиречие. Царская наша воля, данная от Бога, покоится на философии и на богословии. Однако Адам преступил заповеди, оттого принял бесчестье, принял грех. Оттого нет более свободы, а есть принуждение, сиречь царская власть. Изменники же, подобные Курбскому, той власти протиреча, протиречат Богу. И Курбский пишет, протиреча. Про что еще пишет собака Курбский?

Сафоний. Про князя Михайла. Называет его мучеником за веру. Про Воротынского. Будто ты, государь, пролил его победоносную святую кровь мученика.

Иван. То чаровник и изменник Михайло Воротынский мученик за веру? Пиши, Пушкин, победоносной и святой крови в нынешнее время в нашей земле не видно и нам не ведомо. И мучеников за веру у нас нет, особо среди вас, вельмож. Те, кого ты называешь мученики, и их сообщники презрели наш приказ и преступили крестное целование. И не можешь сказать, что теперь мы клевещем, ибо измены их известны всему миру.

Сафоний. Государь, Курбский в послании много хвалится своей храбростью под Казанью.

Иван. Пиши. Что ты хвалишься, раздуваясь от гордости? Ведь и иные, кроме тебя, особо предки наши, отцы и деды были так мудры и храбры, и заботились о деле, что ваша с Воротынским храбрость и смекалка разве что во сне может с их достоинствами сравниться. И шли в бой те храбрые и мудрые люди не по приказанию, а по собственной воле, охваченные бранным пылом. Ежели бы ты был воинственным мужем, то не считал бы свои бранные подвиги, а искал бы новых. Потому ты и перечисляешь свои бранные деяния, что оказался беглецом. Да еще имеешь лицо эфиопское, глаза голубые. Встречал ли ты хоть одного честного человека, у которого голубые глаза? Пушкин, тут чтоб Курбский не принял такое за простую мою грубость, надобно цитату из физиономики и из книги «Тайны тайн». Те книги имеются в библиотеке Чудова монастыря.

Пушкин. Сделаем, как велишь, государь.

Иван (ходит и диктует). Как может цвести дерево, ежели у него высохли корни? Также и здесь. Пока в царстве не будет порядка, откуда взяться военной храбрости? Ты же, все презрев, одной храбростью хвалишься. А на чем храбрость основывается, то для тебя неважно! И выходит, что ты ничтожество. В доме ты изменник, в военных делах ничего не понимаешь, ежели хочешь укрепить храбрость в самовольстве и в межусобных бранях. Пожалуй, над тобой не следует совершать и последнего отпевания, ибо ты – еретик.

Пушкин. Государь милостивый, начало своего послания Курбский взял из Навата-еретика. То мной установлено. Вот, погляди, государь. (Подает бумаги.)

Иван. Добро ты сделал, Пушкин, что нашел. (Просматривает.) Начало своего письма ты написал, размышляя о наватской ереси, думая не о покаянии, а, подобно Навату, о том, что выше человеческой природы. А когда ты про нас пишешь «среди православных и среди пресветлых явившемуся», то оно так и есть. Как в прошлом, так и сейчас веруем верой истинной в истиного и живого Бога. А что до слов, «супротивным, разумеющий совесть прокаженную имея», то тут ты по-наватски рассуждаешь. Ты не думаешь об евангельских словах. Разве то совесть прокаженная – держать свое царство в своих руках, а своим рабам не давать господствовать? Это ли против разума – не хотеть быть под властью своих рабов? Сюда, Пушкин, послание о Мономаховом венце. И повествование о смерти царя Гидеона при захвате власти незаконным сыном Авимелехом. Все, чтоб подтвердить злодеяние Курбского. Также и святых отцов и из великих Четьи минеи… Также из Апостола. Годунов, приехали ли печатники?